Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818—1848)

При Второй империи, когда Ремюза сочинял свои «Мемуары», он был явно заинтересован в том, чтобы оправдать свой либерализм в описанных обстоятельствах, снять с себя всякую ответственность за события 1847–1848 годов и задним число внести определенную упорядоченность в свое отношение к банкетам⁴³³. Однако можно предположить, что это отношение разделяли все, кто занимал высокие государственные посты; суть его заключалась, по словам Ремюза, в том, что в свободных странах «манифестации такого рода разрешены по обычаю, и тому есть множество примеров», а потому было бы бесполезно и неосторожно требовать от устроителей, чтобы они испрашивали разрешение на организацию банкетов. Но, добавляет он, «полиция может обязать владельцев гостиниц, ресторанов, кабаков, публичных садов сообщать ей о банкетах, которые должны состояться в их заведениях» и при необходимости запрещать их заранее, «если есть опасность, что они могут нарушить общественный порядок». На этот счет в 1840 году все придерживались единого мнения. Напротив, последний пункт, на который указывает Ремюза, — якобы всегда признававшееся им право министра запрещать собрание в непубличном месте, но с условием, что он может обосновать эту меру перед обеими палатами, — кажется мне позднейшей реконструкцией. Дело в том, что прежде чем запретить собрание в частном помещении, разумно было заручиться поддержкой общественного мнения, а при необходимости даже и суда, поскольку юридические основания у такого запрета были весьма шаткие. Только смута, вносимая в умы скандальными манифестациями, могла заставить суд приравнять к публичному собранию «частное собрание неопределенного числа лиц, незнакомых друг с другом и объединенных только подпиской» (прекрасное определение, заметим в скобках, разницы между демократическим банкетом и банкетом нотаблей!). А что касается поддержки общественного мнения, его еще нужно было завоевать и быть в нем уверенным. Ремюза явно предпочел не рисковать; Дюшатель восемь лет спустя оказался менее осторожен.

Оратор и нация

Нужно признать, что среди ведущих политических деятелей рассматриваемой эпохи трудно найти людей более далеких друг от друга и по характеру, и по жизненному пути, чем Франсуа Гизо и Альфонс де Ламартин, причем это было ясно задолго до февраля 1848 года, когда первый был вынужден уйти в отставку и с ним пала сама монархия, а второй поднялся на самую вершину власти, правда, всего на несколько месяцев⁴³⁴. Гизо и Ламартин родились соответственно в 1787 и 1790 годах, то есть принадлежали к одному поколению, которое достигло зрелого возраста при Империи, но это, пожалуй, едва ли не единственное, что у них есть общего. В самой ранней юности они по-разному пережили последствия революционного потрясения. Отец Гизо, адвокат, принадлежал, как известно, к протестантской буржуазии Нима, а в этой среде события 1789 года восприняли с энтузиазмом, поскольку они сулили протестантам конец дискриминаций и доступ ко всем государственным постам. Однако отца этого гильотинировали в 1794 году, и детство Франсуа Гизо, воспитанного матерью в верности суровому кальвинизму, прошло под знаком воспоминаний о монтаньярском Терроре. Напротив, мелкое маконское дворянство католического вероисповедания, к которому принадлежала семья Ламаратина, скорее всего, восприняло Революцию с тревогой, поскольку она нарушила общественный порядок, который был этой семье вполне удобен, а главное, потому, что она отменила все привычные семейные стратегии сохранения имени и собственности (в конечном счете, заметим в скобках, к выгоде отца юного Альфонса, который был младшим сыном). Впрочем, состояние семьи Ламартин пострадало не слишком сильно, потому что никто из них не счел правильным надолго эмигрировать, а во время Террора родственники поэта отделались несколькими месяцами тюремного заключения. Также различно и образование, полученное двумя нашими героями: юный Гизо окончил среднюю школу в Женеве, в гимназии, а затем в Академии города разом либерального и благочестивого; на философских курсах, которые он посещал, лекторы были в курсе новых течений в интеллектуальной жизни всей Европы, включая Великобританию. Затем в 1805 году он переехал в Париж и поступил в Школу правоведения, поскольку мать хотела видеть его адвокатом; деньги на жизнь и учебу он зарабатывал, служа домашним учителем в семье бывшего швейцарского посла в Париже. Затем он познакомился с писательницей Полиной де Мелан, на которой вскоре женился, и в двадцать пять лет получил место профессора новой истории в Сорбонне. Тем временем Ламартин, проведя нескольких приятных лет в коллеже городка Белле, начинал сочинять стихи и вел праздную жизнь молодого аристократа, посвященную карточной игре, женщинам, путешествиям и чтению: круг чтения у него был не менее обширный, чем у Гизо, но более литературный и гораздо менее систематизированный.