Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818—1848)

Тема эта представляла особенный интерес еще и потому, что позволяла понять, отчего сенсимонизм потерпел неудачу, а секта, отпочковавшаяся непосредственно от католицизма, — Французская католическая церковь аббата Шателя, возникшая сразу после Июльской революции 1830 года, в 1835–1840 годах процветает по-прежнему. Современники охотно издевались над Шателем: ему ставили в вину новации, которые он ввел в культ, в частности мессу на французском языке (в этом Шатель продолжал традиции Конституционной церкви Грегуара в период, предшествовавший учреждению конкордата с Римом), и якобы аморальное поведение его духовенства. Тем не менее в трех десятках департаментов возникли более или менее долговечные общины этой Церкви, состоявшие из простонародных верующих, которые желали порвать не с религией, но с теми священниками, что горевали о Старом порядке. В Нанте, о положении дел в котором Леру мог знать благодаря своим старым связям с доктором Гепеном, секта обосновалась довольно поздно, в конце 1834 года, после окончательного провала сенсимонистов⁴⁸⁷. Поскольку последователи Шателя противостояли местному католическому духовенству, считавшемуся реакционным, они на первых порах пользовались открытой поддержкой типографа и редактора большой патриотической газеты «Друг Хартии» Виктора Манжена, а также доктора Гепена; вначале они имели большой успех, и нантские компаньоны, например, призывали их на праздники своих святых покровителей. Правда, довольно быстро — к концу 1838 года — Французская католическая церковь утратила политическую поддержку, но тем не менее она просуществовала в Нанте до начала 1840‐х годов. Между тем Шателевы священники не ограничивались крещением и отпеванием своих адептов (этим занимались также и сенсимонисты), но периодически совершали таинство евхаристии и, по крайней мере в Нанте, присутствовали на патриотических банкетах, чего, кажется, последователи Сен-Симона не делали никогда. У них, насколько мне известно, совместная трапеза была связана исключительно с общинным существованием сначала на улице Монсиньи, а затем в менильмонтанском приюте. О причащении там, судя по всему, речи не шло⁴⁸⁸.

Все сказанное помогает лучше понять, почему банкет равных стал в последующие годы одной из любимых тем узкой, но влиятельной группы, сформировавшейся вокруг Пьера Леру, Жорж Санд и их «Независимого обозрения», основанного в 1841 году в противовес чересчур консервативному «Обозрению двух миров». Поставленный в центр республиканской и социалистической пропаганды, образ Причастия равных мог приобрести огромную силу, тем более что католическая Церковь в это время потеряла к нему интерес (хотя религиозная живопись первой половины века переживала расцвет, изображения Тайной вечери, созданные за этот период, можно пересчитать по пальцам одной руки⁴⁸⁹, а в Париже до 1850 года они вообще неизвестны). Всякий читатель «Консуэло» и «Графини Рудольштадт» знает, чем кончается эта дилогия: героиня отыскала Ливерани — Альберта фон Рудольштадта, за которого вышла, не любя его, когда он был при смерти, и которого считала умершим; ее наконец принимают в орден Невидимых (описанный Жорж Санд по образцу масонской секты иллюминатов, основанной Адамом Вейсгауптом в Баварии в конце XVIII века), и теперь Консуэло и Альберт могут отпраздновать свое настоящее бракосочетание. Перечитаем эти строки из финала «Графини Рудольштадт», в котором влияние идей Леру чувствуется так сильно, что долгое время именно он считался (ошибочно) их автором: