Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818—1848)

Слово «банкет» (или «пир») имело в XIX веке переносное значение, которое с тех пор утратилось и которое, судя по всему, ставит в тупик современных лексикографов. Так, первое издание «Большого универсального словаря XIX века» цитирует фразу писательницы того времени, некой госпожи Ромьё: «Во Франции люди, жаждущие познаний, могут утолять свой аппетит на богатейшем пиру [banquet]». Смысл понятен, но сегодня мы бы употребили в данном случае не слово banquet, а скорее festin. Как бы там ни было, слово пир (банкет) отсылает здесь к идее изобилия, природного богатства, и Пьер Ларусс так комментирует это значение данного слова: «Совокупность ресурсов, способных удовлетворить потребность, доставить удовольствие, к которому влечет нас некий природный аппетит». Таким образом, рассуждать о банкете — значит не только говорить о его участниках и признать их равными в достоинстве и в правах, как это сделал Пьер Леру, а позже Мишле; это значит также задуматься о той части благ, на которую они могут претендовать. Ибо если можно было согласиться с богословами, утверждавшими, что потусторонние блага, к которым получат доступ праведники на своем пиру, бесконечны, нужно было также признать вслед за экономистами, что блага посюсторонние бесконечными не являются, во всяком случае на данный момент, и что, возможно, конечны даже ресурсы всей Земли. Итак, от вопроса о политическом равенстве, которого мы уже коснулись, французы переходили к вопросу о равенстве социальном — вопросу ничуть не менее острому, который в ту эпоху, когда перед всей Европой время от времени вырастал призрак голода, должен был неминуемо вызвать столкновения еще более резкие.

Архаические термины, употребляемые в этом споре, и постоянные отсылки к авторам и произведениям, ныне забытым, не должны заслонять ни его основополагающей роли внутри того течения, которое до сих пор именуют, и совершенно напрасно, утопическим социализмом, ни его важности для нашего времени. Но в полной мере осознать эту роль можно, только если в точности восстановить тогдашний интеллектуальный контекст, если очень внимательно вглядеться в хронологию спора между социалистами и либералами, поскольку он порожден особой политической и экономической обстановкой, и, наконец, если оценить степень знакомства с ним французского общества. Ибо речь идет отнюдь не о буре в стакане воды, не о столкновении между чистыми теоретиками политической экономии: если до середины 1840‐х годов мальтузианский образ великого пира природы, на котором стол накрыт отнюдь не для всех, был во Франции практически неизвестен, в несколько лет он сделался настолько популярен, что двадцатью годами позже Пьер Ларусс мог сослаться на него без комментариев. А демократы-социалисты 1849 года не знали лучшего способа оскорбить своих политических противников, чем назвать их мальтузианцами.

Мальтус и великий пир природы

Человек, который является в мир уже заселенный, не имеет ни малейшего права претендовать на какую-либо порцию еды, если его не может прокормить семья; он поистине лишний на земле. На великом пиру природы стол накрыт не для него. Природа приказывает ему удалиться и без промедления приводит этот приговор в действие.

Когда весной 1845 года вышло в свет новое издание «Опыта о законе народонаселения», гораздо более удобное и доступное, чем прежние, немногие во Франции слышали о пасторе Томасе Роберте Мальтусе, умершем десятком лет раньше. Поэтому экономист Жозеф Гарнье счел уместным снабдить книгу предисловием и прибавить к ней «Заметку о жизни и трудах Мальтуса», которую Луи-Франсуа Конт, зять Жана-Батиста Сея, прочел вслух на публичном заседании Академии моральных и политических наук спустя некоторое время после смерти английского мыслителя. Но прошло всего четыре года, и эпитет «мальтузианский» стал употребляться во Франции повсеместно; например, участники избирательной кампании в департаменте Эн, желая скомпрометировать на выборах в законодательное собрание консервативного кандидата, обвинили его не в чем ином, как в верности идеям Мальтуса⁵¹⁶; французские демократы и социалисты на поколение позже, чем их британские единомышленники, стали представлять Мальтуса в виде чудовищного символа злонамеренности экономистов и цинизма либералов⁵¹⁷. В данном случае не так важно, что эта репутация по большей части ни на чем не основана, что она проистекает из почти полного незнакомства с трудами гораздо более богатыми и сложными, чем может показаться по вызванным ими протестам, и в сущности довольно далекими от либеральной экономической вульгаты XIX столетия. Важно, что в середине этого столетия Мальтус был известен преимущественно как автор того, что его старый противник Уильям Годвин назвал «самыми чудовищными строками, какие когда-либо пришлось набирать несчастному наборщику», а именно притчи, или аполога, о пире.