Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818—1848)

Как известно, Мальтус не изобрел образ великого пира природы, довольно широко распространенный в XVIII веке. Так, Пьер Ларусс в статье «Банкет» своего «Большого универсального словаря XIX века» цитирует слова Бюффона: «На этом великом пиру природы завтрашнее изобилие равняется вчерашним богатствам». Жаклина Эшт приводит еще два сходных примера: первый взят из сочинения графа Луи-Габриэля дю Бюа-Нансе «Начала политики, или Разыскания об истинных принципах социальной экономии» (1773; сочинено в 1765–1766 годах), второй, чуть более старый (1755), из «Кодекса природы, или Истинного духа ее законов» аббата Морелли, теоретика утопического коммунизма, который вдохновлял Бабёфа, а затем его продолжателей вплоть до середины XIX века⁵²². Однако на полтора века раньше Мандевиль в «Басне о пчелах» писал, что «из частных пороков рождаются общественные добродетели»; примерно так же Мальтус вывернул наизнанку традиционный образ и напомнил, что мир не есть стол, за которым хватит еды всем гостям, и действовать нужно в соответствии с этим. Идея была настолько скандальной, что во Франции большинство противников Мальтуса вовсе не сочли необходимым продолжить чтение и посмотреть, какие рецепты он предлагает.

Отчего эта притча казалась такой ужасной? Думаю, что для ответа на этот вопрос нужно учитывать несколько вещей. Во-первых, идея Мальтуса шла наперекор всем общепринятым взглядам на народонаселение, особенно тем, что бытовали во Франции; но скандально выглядела сама формула притчи и, главное, ее теологические и идеологические предпосылки. Проще говоря, этот текст звучал святотатственно.

Уже само утверждение, что Земля не может прокормить население более значительное, чем то, которое на ней проживает, звучало как опровержение всего, во что верили раньше. Можно, конечно, возразить, напомнив, что французы XIX века первыми в Европе стали вести себя, как сказали бы мы сегодня, «по-мальтузиански», а именно ограничили рождаемость. Как уже давно показали специалисты по исторической демографии, во Франции контрацептивные практики распространились очень рано, еще во второй половине XVIII века. Но логику индивидуального и семейного поведения, которая заставляла не умножать число потенциальных наследников, особенно после того, как Французская революция уничтожила право первородства и узаконила деление имущества умершего отца поровну между прямыми наследниками, следует отличать от господствующих представлений о народонаселении, а в этом отношении французы до сих пор хранили верность меркантилистским и физиократическим теориям, которые связывали могущество государства с численностью его населения. Теории эти не были исключительным достоянием узкого кружка экономистов и любителей статистики, которые, быть может, служили правительственными экспертами, но не считали себя обязанными насаждать свои идеи среди широкого круга образованных людей или не имели для этого средств. Обучение политической экономии находилось тогда в зачаточном состоянии и практически ограничивалось двумя кафедрами: одной в Коллеж де Франс и другой в Национальной консерватории искусств и ремесел… Что же касается демографии, ей не обучали нигде. Таким образом, французы черпали свои представления об этих материях из других, очень древних источников. Люди из низов и женщины — из Библии и церковных проповедей («Плодитесь и размножайтесь…»); получившие среднее образование — из книги сегодня полностью забытой, да и трудночитаемой; я имею в виду «Приключения Телемака» Фенелона⁵²³.