Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818—1848)

Если вычесть из этого числа многочисленных зевак, любителей вкусно поесть, которые, бедняги, не подозревают, что их ждет весьма скудная трапеза — холодная телятина вперемешку с пылкими тостами, и если — сделав поистине доброе дело — отпустить на волю всех тех, кто заплатил за подписку только после настойчивых увещеваний или из боязни прослыть дурными гражданами, чем всегда грозят вербовщики; так вот, после всего этого сколько людей останется в банкетной зале? Горстка столь ничтожная, что не заслуживает нашего внимания.

Каждый утешает себя как умеет⁶⁵⁰.

Между тем, судя по всему, именно после лилльского банкета, где о себе во весь голос заявили Ледрю-Роллен и демократы, кампания пошла полным ходом. Умеренные не могли смириться с поражением: три дня спустя прошел банкет в Авене, еще через день — в Валансьене. Сходным образом после того, как демократы подмяли под себя первый банкет, устроенный в департаменте Тарн, Леону де Мальвилю пришлось «брать в Кастре реванш за свою неудачу в Альби»⁶⁵¹. Тут в дело вмешались оппозиционеры из окрестностей Лиона и из Дофине: в ноябре банкет в Лионе собрал тысячу шестьсот человек, затем в Гренобле собралась тысяча гостей, во Вьенне — несколько сотен и столько же в декабре в Ромáне, а в начале января кампания продолжилась в Изере… После того как Ледрю-Роллен выступил перед аудиторией из тысячи–тысячи двухсот человек, реформистам пришлось доказывать, что они вызывают не меньший интерес: на банкет в Сен-Дени, устроенный для национальных гвардейцев департамента Сена, пришли тысяча двести человек. А в Руане на последний большой банкет перед открытием парламентской сессии собрались от тысячи шестисот до тысячи восьмисот гостей. Мало того что кампания банкетов не кончилась неудачей, в последние недели она шла с беспрецедентной активностью: в течение декабря в банкетах приняли участие в общей сложности десять тысяч человек, на треть больше, чем в предыдущем месяце, и ведущую роль здесь сыграли именно демократы.

Граждане,

это патриотическое и братское собрание не праздник. Это протест. Протест против поведения властей, которые стремятся отнять у нас все наши свободы, которые не желают слышать наших справедливых требований и отвечают на них только бранью.

Наша манифестация, сохраняющая тон достойный и приличный, — разом и доброе дело, и хороший пример.

Банкет в Тулузе 9 января, который должен был стать центральным событием для участников реформистского движения на юге и который радикалы после своего разрыва с легитимистами устроили самостоятельно, затронул очень серьезные темы. Речь шла уже не только об избирательной реформе, но и о защите основных свобод. С начала января все, кто имел хоть какое-то отношение к реформистской кампании, понимали, что дело идет к столкновению. Власти, «которые не желают слышать наших справедливых требований и отвечает на них только бранью», — это совершенно ясный намек на тронную речь, произнесенную при открытии парламентской сессии. «В разгар волнений, разжигаемых страстями враждебными или слепыми, — сказал монарх, — одно лишь убеждение меня одушевляет и поддерживает; это убеждение в том, что конституционная монархия, объединяющая разные ветви государственной власти, дает нам верные средства преодолеть все препятствия и удовлетворить все материальные и моральные интересы нашего любезного отечества». В переводе это означало отказ удовлетворить петицию: реформы не будет. Но дело обстояло куда серьезнее: династическая оппозиция, которую обвинили в слепоте, сочла себя оскорбленной. Месяцем позже, во время обсуждения ответного адреса, Барро с горькой иронией напомнил эти слова. Впрочем, самое главное, возможно, состояло в другом, потому что эта обида не объясняет наиболее серьезного обвинения, высказанного председателем тулузского банкета в ту пору, когда он еще не знал, что префект парижской полиции по приказу министра внутренних дел запретит банкет в двенадцатом округе столицы. Луи-Филипп говорил о страстях и интересах. В моральных и политических науках того времени, как показал А. Хиршман, центральное место занимало их противопоставление: интересы рациональны и миролюбивы, и их необходимо удовлетворять; страсти иррациональны и воинственны, и их нужно сдерживать, а то и подавлять⁶⁵². В декабре 1833 года, когда республиканское движение было в самом разгаре, король в тронной речи уже клеймил «безрассудные страсти» и «преступные интриги»; за речью последовали два репрессивных закона, один направленный против уличных глашатаев, а другой — против ассоциаций, и его следствием стало разрушение не только республиканских обществ, но и рабочих ассоциаций, например общества взаимопомощи лионских ткачей. Иначе говоря, сомнений относительно последствий очередной грозной речи не оставалось: опасность грозила свободе собраний.