Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

На этом банкете, где ни одна деталь не была пущена на самотек, не случайной была, по всей вероятности, и личность того оратора, на которого возложили обязанность ответить на торжественную речь Одилона Барро, хотя, по всеобщему признанию современников, красноречие он обнаружил более чем посредственное; между тем знаем мы про него очень мало. Кто же такой этот Матье Дюма, депутат от Парижа с 1827 года? Он родился в Монпелье в 1757 году и был на тридцать четыре года старше того оратора, которому отвечал, так что участники банкета, состоявшегося весной 1830 года, вполне могли воспринимать его как старца. Дюма происходил из семьи мелких дворян, связанных со сферой финансов, а сам смолоду избрал военную карьеру; в 19 лет он уже капитан егерей. В 1780 году он адъютант Рошамбо, командующего экспедиционным корпусом, отправленным на помощь инсургентам; вместе с Рошамбо он воюет в Америке и отличается в сражениях. В 1789 году Дюма принимает сторону Революции и становится адъютантом Лафайета, своего старого товарища по оружию, когда тот берет на себя командование парижской национальной гвардией. В этом качестве он сопровождал похоронную процессию монархии — возвращение Людовика XVI из Варенна. Избранный депутатом Законодательного собрания от департамента Сена и Уаза, он присоединяется к фельянам и очень скоро делается противником Бриссо и жирондистов. В апреле 1792 года он входит в число тех семи депутатов, которые имели мужество проголосовать против объявления войны Австрии. Эмигрировал он лишь весной 1793 года, а вернулся сразу после 9 термидора. При Директории Дюма был избран депутатом в Совет старейшин и считался там сторонником восстановления умеренной монархии, к которому призывали члены общества Клиши, что привело к его изгнанию после государственного переворота 18 фрюктидора V года[328]. После 18 брюмера он принял сторону Бонапарта, а тот сделал его членом Государственного совета, дивизионным генералом, затем военным министром своего брата Жозефа, сначала в Неаполе, а после в Испании. Дюма, судя по всему, был крупным военным администратором; он дослужился до должности генерального интенданта Великой армии и в 1813 году попал в плен. Вернувшись во Францию в следующем году, встал на сторону Бурбонов, но во время Ста дней согласился, хотя и без большой охоты, с возложенной на него Наполеоном обязанностью реорганизовывать национальную гвардию. После этого он впал в немилость у Бурбонов, но когда министерство возглавил герцог де Ришелье, все-таки вновь был включен в состав Государственного совета; впрочем, в 1822 году, при Виллеле, его оттуда опять исключили.

Какой вывод можно сделать из этого сложного жизненного пути, пройденного в сложные времена? Кого видели в Матье Дюма сотрапезники, собравшиеся в «Бургундском винограднике»? Разумеется, бывшего генерала Империи, и это имело значение[329], но вовсе не заклятого врага монархического принципа при условии, что конституционные гарантии, наследие 1789 года, будут обеспечены. Дюма был бесспорно сторонник порядка, не смутьян: насколько мне известно, имя его никогда не связывалось ни прямо, ни косвенно с заговорами карбонариев. Все это важно, но главным фактом биографии Дюма, тем, который объясняет восторженный прием, оказанный ему участниками банкета, мне кажется его близость к Лафайету. Дюма был один из его старых соратников, один из немногих оставшихся в живых участников американских сражений; подобно Лафайету, он мог рассчитывать на поддержку старых друзей из числа парижских буржуа, состоявших некогда в национальной гвардии — этом гражданском ополчении, которое Карл Х так неосторожно распустил в 1827 году и восстановления которого так упорно требовали либералы. Именно поэтому я склонен верить «Белому знамени», вообще очень недоброжелательному и пристрастному, которое — единственная из газет — сообщает, что сразу после тоста, произнесенного председателем банкета, а также после ответа старейшего из представителей департамента Сена в палате депутатов, раздались крики «Да здравствует Лафайет, да здравствует Свобода!» Приветствуя Матье Дюма, альтер-эго Лафайета, парижские буржуа или во всяком случае те из них, кто пришел в «Бургунский виноградник», воздавали Лафайету такие же публичные почести, как и жители Гренобля и Лиона прошедшим летом.