Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Тот, кто потребляет, но ничего не производит, — грабитель. <…> Плоды труда должны принадлежать трудящимся. <…> Наилучшее средство для того, чтобы установить такой общественный порядок, какой создала природа, — избирательная реформа. <…> Разве общество не разделено на два лагеря? Разве не похоже оно на сосуществование пчел и трутней? <…> Научимся желать, и мы получим все, чего желаем. Труженики — сильные мира сего. <…> Знаете ли вы, что ждет вас, народ? Вы пушечное мясо, когда вы падете, защищая родину, вас наградят либо скверной койкой в больнице, либо куском оберточного холста вместо гроба[507].

Понятно, почему генеральный прокурор, осторожности ради, походя бросил в письме министру юстиции, что эти скверно написанные брошюрки не заслуживают ни его внимания, ни преследований…

Понятно также, почему в следующем году, после восстания в Клермоне и соседних деревенских коммунах, вызванного переписью Юманна[508], власти принялись действовать с такой чрезвычайной жестокостью[509]. Ведь хотя собрание на горе Монтоду носило абсолютно мирный характер, нотабли видели в нем только одно — возрождение крестьянского эгалитаризма времен Французской революции, апологию Горы и Кутона из уст его собственного сына, одним словом, коммунизм, и именно это казалось им чудовищным. Притом сама природа собрания плодила и поощряла фантазмы. Никакой подписки, поэтому всякий, кто хотел участвовать, приносил припасы с собой; значит, никакого надзора, даже самого общего, за моральным обликом участников (надо сказать, что крестьяне из Обьера и Бомона прекрасно обходились без этого надзора, потому что знали друг друга уже много лет). Собрание тупых крестьян (с точки зрения генерального прокурора, они таковы все или почти все), которым горожане, разумеется несравненно более просвещенные, пренебрегли (как показали события следующего лета, информация об отсутствии горожан была вовсе не так бесспорна, как хотелось думать прокурору). Женщины и дети, меж тем как прежде ни те ни другие никогда не были допущены на политический банкет. Это считалось, в сущности, проявлением варварства, ибо, как всем известно, цивилизованное человечество может состоять только из граждан и ни в коем случае не из гражданок: напомним, что несколько месяцев назад это стало одним из главных аргументов Тьера в полемике с Араго. Если вы во имя логики даете избирательное право всем взрослым мужчинам, отчего же вы не требуете его для женщин и несовершеннолетних? Все это абсурдно, смешно… но может стать очень опасным.

В самом деле, уже осенью, после покушения Кениссе на Луи-Филиппа и отставки Тьера, правительство практически перестало разрешать подобные собрания[510]. Власти департамента Пюи-де-Дом, одного из эпицентров волнений, почувствовали явное облегчение. Но требовалось скомпрометировать демократические банкеты в целом, а не только в этом департаменте, показав, что подобные собрания — коммунизм в действии. Задача несложная, поскольку в памяти всех властителей дум банкеты за два или даже полтора франка с человека, где еда была, естественно, очень скверная, одинаковая для всех, без выбора, пробуждали школьные воспоминания, решительно противоположные тому будущему, которое эти просвещенные господа, будь они даже искренними приверженцами демократии, рисовали в своем воображении[511]. Вот, например, что пишет Мишель Шевалье, бывший сенсимонист, когда берется опровергнуть на страницах «Газеты прений» тезисы Луи Блана, высказанные им в книге «Организация труда» (1839):