Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Бюзансе находится не так далеко от Ноана, поэтому до нас дошла реакция Жорж Санд на эти трагические события: в одном из писем она убеждала своего адресата в необходимости восстановить истину и учесть, что крестьяне, доведенные до крайности нищетой и голодом, в основном относились уважительно и к людям, и к собственности. Как бы там ни было, можно представить себе эффект, который произвели эти события на ту часть общества, которая смотрела на них сквозь призму «Мартена-найденыша». Сю поместил замок графа Дюриво Трамбле неподалеку от Сальбри, то есть в восьмидесяти километрах от Бюзансе. Парижские ремесленники или мелкие буржуа не видели между Солонью и Берри практически никакой разницы. Таким образом, выходило, что крестьяне из Бюзансе, конечно, мятежники, но их можно понять и простить, поскольку им уже очень много лет не оказывали никакой помощи, а во время тяжелой зимы эгоизм богачей вкупе с экономическим догматизмом властей довели их нищету до предела.

Между тем бунт в Бюзансе был вовсе не единичным явлением: в 1846–1847 годах происшествия на рынках происходили сплошь и рядом, и в Парижском бассейне многие из них переросли в бунты; следует особо подчеркнуть, что города французского Севера, большие и средние, также не избежали подобной участи, хотя предыдущие большие зерновые кризисы их, как правило, не затрагивали[558]. В Париже обошлось без серьезных волнений, по всей вероятности потому, что парижский муниципальный совет, где оппозиция составляла большинство, в октябре 1846 года ограничил цену на хлеб 40 сантимами за килограмм, на что правительство, как ни странно, не стало возражать, поскольку интересы общественного порядка были важнее экономических догм, особенно после того, как в течение нескольких дней бурлило Сент-Антуанское предместье. Но в июне 1846 года разразился хлебный бунт в Нанси, а 30 октября — в Сент-Омере; в Булони 25 ноября 1846 года произошел «картофельный бунт»; в 1847 году за январскими бунтами в Ренне последовали аналогичные происшествия в Авéне, Камбре, Туркуэне; волнения произошли в Нанте, Ле-Мане, Туре, Невéре, Шатору… В Лилле 13 мая под вечер народная манифестация на главной площади переросла в разграбление булочных. Несколькими неделями позже «праздник булочников» (с пятью погибшими!) отметили в Мюлузе; аналогичные события, хотя и менее серьезные, произошли в августе в Труа. Во всех упомянутых случаях порядок очень быстро восстанавливали войска, а затем следовала чрезвычайно жестокая судебная расправа; но когда к усмирению привлекли национальную гвардию, выяснилось, что даже в Лизьё она для поддержания порядка не годится. Национальные гвардейцы в большинстве своем были недовольны той ролью, которая им отводилась, потому что видели перед собой не бастующих рабочих и не мятежных крестьян, а мужчин, женщин и детей, своих земляков, умирающих от голода[559]. Они понимали этих несчастных тем лучше, что сами были люди небогатые и также страдали из‐за высоких цен на проводольствие[560]; что же касается самых обеспеченных из национальных гвардейцев, зачастую имевших чин офицера или служивших в элитных подразделениях, они не могли не опасаться, что из‐за кризисного состояния экономики и беспомощности правительства, не способного исправить положение, обеднеют, станут платить меньше двухсот франков прямых налогов и утратят право быть избирателями. В конечном счете они все были привержены идее общественного договора о пропитании — идее, лежащей в основе того, что британский историк Эдвард Палмер Томпсон назвал «моральной экономикой толпы». Большинству из них казалась преступной мысль об исключительно рыночном регулировании, которую официально отстаивало правительство и разделяли префекты Июльской монархии, убежденные, что действуют разумно и что любое отступление от рыночных догматов лишь затормозит выход из кризиса. Национальные гвардейцы в массе своей полагали, что в трудные времена моральный долг местных элит, во всяком случае всех тех, кто не участвует в биржевых спекуляциях, заключается в том, чтобы помогать бедным… А не в том, чтобы защищать теории графа Дюриво и способствовать аресту и даже казни несчастных людей, оступившихся под влиянием страшной нищеты.