Время банкетов. Политика и символика одного поколения (1818–1848)

Успех статьи Прудона «Мальтузианцы» ужаснул капиталистический мир. С этой статьей произошло неслыханное. Номер газеты, где были напечатаны «Мальтузианцы», был распродан, и публика потребовала, чтобы памфлет напечатали еще раз в следующем номере. Статью просили повторить на бис, как просят в Опере повторить на бис какую-нибудь арию. Но и этого оказалось недостаточно. Пришлось напечатать статью отдельным изданием, и это издание разошлось в количестве 300 000 экземпляров. Причем и этого оказалось недостаточно. Слово «мальтузианцы» прижилось, оно вошло в язык политиков. Таким образом, «Представителю народа» удалось обогатить социалистический словарь энергическим словом, которое выражает разом множество чувств и идей. Этого неологизма ему простить не могут[569].

Неологизм в самом деле оказался убийственным; демократы-социалисты распространяли его и летом 1848 года, и весной следующего года в ходе кампании перед выборами в Законодательное собрание: в это время памфлет Прудона, отпечатанный в виде брошюры, разошелся в десятках тысяч экземпляров. Время единодушия прошло, вновь наступало время партизанских стычек; противники демократов-социалистов уже были хорошо известны, помечены клеймом. Пир, банкет сделался метафорическим обозначением государства будущего, как хотел Пьер Леру, но еще и, как захотел Прудон, критерием, позволяющим отличить народ от его угнетателей, отличить тех, кому угрожает закон Мальтуса, — прежде всего, конечно, рабочих, но также (поскольку закон этот был изображен как оправдание концентрации капитала в руках крупных собственников) мелких промышленников, мелких коммерсантов и бедных крестьян, — от тех, кто находится у власти и наживается на экономическом кризисе. И, так же как до 1848 года, банкет, пир еще некоторое время оставался исключительно эффективным практическим способом мобилизации единомышленников, поскольку Февральская революция освятила его политическое использование и право собраний отныне было записано в Конституции. Революция же эта родилась, как мы знаем, из кампании банкетов; из чего следует, что они были вовсе не так смешны, как показалось Флоберу и Максиму Дюкану.

Глава 10. КАМПАНИЯ БАНКЕТОВ 1847 ГОДА

Приступая к рассказу о банкетах 1847 года, мы возвращаемся на территорию неплохо изученную. Нет ни одной истории Июльской монархии или Февральской революции, которая бы не рассказывала об этом более или менее подробно; можно опереться на две довольно старые, но очень добротные статьи, а также на несколько страниц в монументальной диссертации Андре-Жана Тюдеска[570]. Итак, основные факты установлены, события многократно описаны[571]. Всем известно, что кампания открылась 9 июля 1847 года большим парижским банкетом в заведении «Красный замок», где выступили с речами главные вожди реформистской коалиции: Дювержье де Оран от левого центра, Барро от династической левой, Мари и Паньер от радикалов. Известно также, что вскоре к кампании на свой манер присоединился Ламартин, предсказавший 18 июля в Маконе «революцию презрения», а затем в течение осени на всей территории Франции прошло от пятидесяти до семидесяти банкетов. Все окончилось в Руане 25 декабря тем смехотворным напыщенным банкетом, который описан у Флобера, а через три дня при открытии парламентской сессии король произнес тронную речь, в которой заклеймил эту кампанию как разжигающую «вражду и слепую ненависть».

Все это, повторю, хорошо известно, но штука в том, что на примере подобных эпизодов особенно хорошо видна ограниченность традиционной позитивистской истории, для которой достаточно установить факты и подробно о них рассказать (притом что рассказ этот в любом случае останется неполным, поскольку мы неспособны описать в деталях ни банкет в Данвиле, ни банкет в Сенте, ни даже тот, который состоялся в Лилле). Допустим, факты установлены, но как ими распорядиться? Какой вывод сделать? Как связана кампания банкетов с теми событиями, какие за ними последовали?