Время, бесстрашный художник…

Вдали полыхнула зарница.
Качнулась за окнами мгла.
Менялась погода – смениться
погода никак не могла.

И все-таки что-то менялось.

Чем дальше, тем резче и злей
менялась погода,
менялось
строенье ночных тополей.

И листьев бездомные тени,

в квартиру проникнув извне,
в каком-то безумном смятенье
качались на белой стене.

На этом случайном квадрате,

мятежной влекомы трубой,
сходились несметные рати
на братоубийственный бой.

На этой квадратной арене,

где ветер безумья сквозил,
извечное длилось боренье
издревле враждующих сил.

Там бились, казнили, свергали,

и в яростном вихре погонь
короткие сабли сверкали
и вспыхивал белый огонь.

Там, памятью лета томима,

томима всей памятью лет,
последняя шла пантомима,
последний в сезоне балет.

И в самом финале балета

его безымянный солист,
участник прошедшего лета,
последний солировал лист.

Последний бездомный скиталец

шел по полю, ветром гоним,
и с саблями бешеный танец
бежал, задыхаясь, за ним.

Скрипели деревья неслышно.

Качалась за окнами мгла.
И музыки не было слышно,
но музыка все же была.

И некто с рукою, воздетой

к невидимым нам небесам,
был автором музыки этой,
и он дирижировал сам.

И тень его палочки жесткой,

с мелодией той в унисон,
по воле руки дирижерской
собой завершала сезон…

А дальше из сумерек дома,

из комнатной тьмы выплывал
рисунок лица молодого,
лица молодого овал.

А дальше,

виднеясь нечетко
сквозь комнаты морок и дым,
темнела короткая челка
над спящим лицом молодым.

Темнела, как венчик терновый,

плыла, словно лист по волнам.
Но это был замысел новый,
покуда неведомый нам.

«Замирая, следил, как огонь подступает к дровам…»

Замирая, следил, как огонь подступает к дровам.
Подбирал тебя так, как мотив подбирают к словам.

Было жарко поленьям, и пламя гудело в печи.

Было жарко рукам и коленям сплетаться в ночи…

Ветка вереска, черная трубочка, синий дымок.

Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.

Ах, мотивчик, шарманка, воробышек, желтый скворец –

упорхнул за окошко, и песенке нашей конец.

Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.

Как трава на пожаре, остались от песни слова.

Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь.

А словам еще больно, словам еще хочется петь.

Но у Рижского взморья все тише стучат поезда.

В заметенном окне полуночная стынет звезда.

Возле Рижского взморья, у кромки его берегов,

опускается занавес белых январских снегов.

Опускается занавес белый над сценой пустой.

И уходят волхвы за неверной своею звездой.

Остывает залив, засыпает в заливе вода.

И стоят холода, и стоят над землей холода.

«Как зарок от суесловья, как залог…»