Время, бесстрашный художник…

Остановилось время. Шли часы,
а между тем остановилось время,
и было странно слышать в это время,
как где-то еще тикают часы.

Они еще стучали, как вчера,

меж тем как время впрямь остановилось,
и временами страшно становилось
от мерного тиктаканья часов.

Еще скрипели где-то шестерни,

тяжелые постукивали стрелки,
как эхо арьергардной перестрелки
поспешно отступающих частей.

Еще какой-то колокол гудел,

но был уже едва ль не святотатством
в тумане над Вестминстерским аббатством
меланхолично плывший перезвон.

Стучали падуанские часы,

и педантично страсбургские били,
и четко час на четверти дробили
Милана мелодичные часы.

Но в хоре этих звучных голосов

был как-то по-особенному страшен
не этот звон, плывущий с древних башен
по черепицам кровель городских –

но старые настенные часы,

в которых вдруг оконце открывалось
и из него так ясно раздавалось
лесное позабытое ку-ку.

Певунья механическая та

зрачками изумленными вращала
и смыслу вопреки не прекращала
смешного волхвованья своего.

Она вела свой счет моим годам,

и путала,
и начинала снова,
и этот звук пророчества лесного
всю душу мне на части разрывал.

И я спросил у Фауста:

– Зачем,
на целый мир воскликнув громогласно
«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»,
забыли вы часы остановить!

И я спросил у Фауста:

– К чему,
легко остановив движенье суток,
как некий сумасбродный предрассудок,
вы этот звук оставили часам!

И Фауст мне ответил:

– О mein Herr,
живущие во времени стоящем
не смеют знать о миге предстоящем
и этих звуков слышать не должны.

К тому же все влюбленные, mein Freund,

каким-то высшим зреньем обладая,
умеют жить, часов не наблюдая.
А вы, mein Herz, видать, не влюблены?!

И что-то в этот миг произошло.

Тот старый плут, он знал, куда он метил.
И год прошел –
а я и не заметил.
И пробил час –
а я не услыхал.

«Шла дорога к Тракаю, литовская осень была еще…»