Время бросать камни

Каждая мелочь в этом доме знакома по прошлым приездам. Митя помнил тропинку, что вела с улицы к воротам, кухонное окно, в которое надо непременно постучать, и только тогда настежь распахнется калитка. Помнил Митя и небольшую чистенькую и душистую баньку, в которой летом всегда было прохладно и которая служила дедушке любимым местом отдыха. Каждую мелочь помнил, все, вплоть до старинного яйцевидной формы старенького певучего самовара и невьянского подноса, расписанного яркими розами по черному лаку.

Прожитые в Горном Щите три дня Митя вслушивался в добродушную воркотню прабабушки и веселые шутки дедушки, отдыхая душой после страшных экзаменов в училище и всей тамошней жизни.

— Ах, Митус, Митус… — приговаривал дедушка шестнадцатилетнему внуку. — Вон как ты вырос! Меня скоро перерастешь… В Пермь теперь… Учись, братику, учись, набирайся разума… А как же Никола-то, а? Что же с Николой будет? И за что его так изобидели, вороги?

К концу жизни, обращаясь в далекое прошлое, Дмитрий Наркисович вспоминал:

«На меня, например, самое сильное впечатление производят сны, в которых поднимается далекое детство и в неясном тумане встают уже сейчас несуществующие лица, тем более дорогие, как все безвозвратно утраченное. Я долго не могу проснуться от такого сна и долго вижу живыми тех, кто давно уже в могиле. И какие всё милые, дорогие лица. Кажется, чего бы ни дал, чтобы хоть издали взглянуть на них, услышать знакомый голос, пожать их руки и еще раз вернуться к далекому-далекому прошлому. Мне начинает казаться, что эти молчаливые тени чего-то требуют от меня. Ведь я столько обязан этим бесконечно дорогим для меня людям…»

Распутье

Некого мне винить, что почти даром прошло 18 лет; да, положительно некого: один ответчик за все я же сам… Теперь заговорило во мне то, что было подавлено, что спало так долго… Не скрою от Вас, что слишком мало у меня настоящих знаний и что очень много нужно их приобретать для дальнейшего учения, но не будем бояться этого: нет ничего невозможного.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

1

Никто не провожал Дмитрия в Пермь… Отец, простудившись, сильно занемог и слег, ему ставили горчичники, поили чаем с медом и малиной. Николаю никак нельзя было отлучиться с завода, куда его неделю назад, после длительных хлопот, приняли на должность младшего конторщика с двенадцатирублевым окладом. Он следил за сборами брата с затаенной грустинкой в глубине карих, как у матери, глаз и почти ничего не говорил. Изредка, по своему обыкновению, начинал шутить, но быстро замолкал.

Костя Рябов забежал в дом Маминых по пути с завода домой в канун отъезда, шепнул: «Выйдем…»

На улице сеял дождь, сумерки сгущались над Висимом, пахло прелым листом. Печальная пора… Костя поморщился, посопел, почмокал толстыми губами.

— Прощай, значит… Опять едешь… А я вот теперь окончательно при деле. — Он похлопал себя по мокрым штанам. — С будущего месяца пять рублей обещают… — Вздохнул. — Худой ты, Митюха. Науки, говорят, сушат. А ты все с книгами и книгами… Да ладно, прости, что не провожу… Если там худо будет — возвращайся в Висим, и без Перми проживем…

И, крепко тряхнув руку Дмитрию, зашагал друг детства по темнеющей улице к церковной площади. Сердце Дмитрия щемило, понимал он товарища: служба есть служба. У Николы, у Кости. Кусок хлеба они добывают. Стали взрослыми. Дмитрий пока от этого освобожден. Им оставаться, а ему ехать. А что там, в духовной семинарии будет, что ждет его? Не то ли самое, что и в Екатеринбурге? Да и едет он своекоштным, будет жить на своих хлебах. Хватит ли у отца средств помогать ему все эти предстоящие шесть лет жизни в Перми?

Хорошо, что ехал не один, а с добрым попутчиком — Тимофеичем. Николай не удержался в духовной семинарии, вылетел с первого года напрочь, а Тимофеич через второй класс в третий перешагнул. Бывалый теперь семинарист.

Веселый и разбитной, он дорогой подбадривал загрустившего Дмитрия: