Время должно остановиться

– Газообразное Позвоночное Геккеля, – вставил Юстас.

– А внутри этого последнего поля, – заторопился молодой человек, не хотевший, чтобы его прервали, – заключены второстепенные поля – христиане называют их единством душ живых и усопших, а буддисты…

Но Юстас уже не мог оставить его в покое.

– Зачем же останавливаться только на этом? – еще раз вмешался он, выбрав сигару и раскуривая ее. – Давайте включим сюда непорочное зачатие и непогрешимость папы римского. Почему нет?

Юстас поднес к кончику сигары спичку и всасывал дым, выпуская его через ноздри.

– Вы мне напомнили мой старый лимерик, – сказал он. – «Настоятель собора в Пеории богословие знал лишь в теории. Чем прогневал он Бога. До чего же убого богословие знали в Пеории!»

И чтобы подавить в зародыше любые дальнейшие попытки своего собеседника начать псевдонаучные рассуждения заново, он прочитал ему целый цикл из своего собрания сочинений под названием «Набор нравоучений для современной молодежи». Там был и «Молодой человек из Уокинга…», и «Непростая девица в Спокане…», и «Молодухи из города Мюнхена…». Пол де Вриз смеялся над шуточными стихами, хотя смех его был натянутым и неестественным, но Юстас продолжал читать из принципа, потому что не мог позволить этому типу безнаказанно нести претенциозную чепуху. Объявлять себя человеком глубоко религиозным только потому, что ты мог часами вести высоколобые, на первый взгляд, и совершенно вздорные речи о религии! Немного честной пошлости – и воздух очищался от этого дурного философского запашка, а философ опускался с небес на грешную землю к старому хлеву, где ему и было самое место. Тот юноша с лицом барана в магазине Бруно тоже вел абсурдные разговоры, и сам Бруно был милым, но совершенно запутавшимся недоумком. Но в них начисто отсутствовала претенциозность; они практиковали то, что исповедовали. Но, самое поразительное, воздерживались от того, чтобы публично проповедовать то, что практиковали. В то время как этот вот самозваный pontifex minimus…

Юстас зажал сигару между губами, выпустил облако дыма, чуть понизил голос и процитировал свой уже совсем неприличный лимерик про епископа с водопада Уичита.

IX

Из ресторана «Беттиз», когда с обедом было покончено, он прогулялся до своего банка. Заметив Юстаса у стойки, где он дожидался, пока кассир отсчитывал причитавшиеся ему деньги, менеджер чуть ли не бегом устремился к нему, чтобы с энтузиазмом пообещать еще более внушительные результаты игры на валютной бирже в следующем месяце. У банка появился новый агент в Берне, некий доктор Отто Леве, которого отличал особый нюх на подобного рода спекуляции – настоящий гений, если уместно такое сравнение, как Микеланджело или Маркони…

Все еще держа в руках рисунки Дега и «Трактаты о любви к Богу», Юстас вышел на площадь, поймал такси и дал водителю адрес Лаурины Аччьяиулоли. Машина тронулась. Он откинулся на сиденье в углу, вздохнув отрешенно и утомленно. Лаурина стала крестом, который ему приходилось нести. Плохо само по себе то, что она сильно болела, была докучлива и озлоблена. Он опасался, что дальше будет только хуже. Эту изможденную, измученную артритом, превратившуюся в инвалида женщину он когда-то любил с такой страстью, какой ему не довелось познать ни до нее, ни после. Другая женщина уже постаралась бы сделать все, чтобы забыть об этом. Но только не Лаурина. Без конца проворачивая кинжал в зияющей ране, она могла целыми днями вспоминать о своей ушедшей красоте и выть от сознания нынешнего уродства, говорить о былой любви и теперешнем пренебрежении, одиночестве и горестях. А когда ей удавалось до крайности взвинтить себя, она яростно нападала на своего гостя, тыкала в него искривленным опухшим пальцем и своим низким голосом (когда-то очаровательно сипловатым, а теперь просто охрипшим от болезни, чрезмерного курения и чистейшей ненависти) обвиняла его в том, что он навещает ее только из чувства долга; хуже того – по слабости душевной. Что он действительно заботился о ней, только пока ее тело было стройным и крепким, а теперь, когда она постарела, стала несчастной калекой, он с трудом находил в себе хотя бы каплю жалости к ней. Вынужденный отрицать все эти столь болезненно очевидные истины, Юстас не находил ничего лучшего, чем опускаться в трясину лицемерных утешений, и то, что он говорил, выходило у него настолько неубедительно, что Лаурина откровенно смеялась над ним – смеялась с язвительным сарказмом, который, конечно же, причинял больше муки ей самой, нежели ему. Впрочем, хотя это не он страдал от артрита, боли с избытком доставалось и на его долю. Сейчас он с тревогой размышлял, что принесет ему день сегодняшний. Новую серию бесконечных и успевших надоесть угроз покончить с собой? Вероятно, или…

– Bebino![28] – выкрикнул резкий голос чуть ли не ему в ухо. – Bebino!