Время должно остановиться

Неожиданно Бруно Ронтини слегка пошевелился и кашлянул. С какой-то неведомой прежде чувствительностью Юстас узнал бедную и мрачную спальню, куда проникал шум машин, ползущих в гору на пониженных передачах по крутым склонам на въезде в Перуджу. Но потом этот не имевший к делу никакого отношения образ померк, и опять воцарились свет и тишина.

Или все же существовал другой путь? Дорога, которая провела бы его мимо этих сгустков экскрементов его прежнего жизненного опыта и того проклятия, которое он навлек им на себя? В молчании и свете заключался недвусмысленный ответ: обходного пути не было, дорога вела только прямо. Ну, уж он-то знает об этом все, ему в точности известно, куда она ведет.

И если бы он следовал по ней, что произошло бы с Юстасом Барнаком? Юстас Барнак был бы мертв. Обратился в камень, в прах, исчез бы с лица Земли. И не осталось бы ничего, кроме этого проклятого света, этого дьявольского свечения в полной тишине. Ненависть разыгралась в нем с новой силой; но почти сразу вспышка радостного возбуждения потухла. Ему не осталось ничего, лишь холодное и страшное чувство отвращения, а вместе с отвращением – мучительное сознание, что и его ненависть и отвращение тоже были омерзительны.

Но лучше уж эта боль, чем ее альтернатива; лучше осознание своей низости, чем угасание всякого сознания. Что угодно, только не это! Пусть вечность длится эта тупая пустота, эта бесконечная похоть, лишенная всякого удовлетворения и удовольствия. Десять страниц Пруста, соседство цветов из воска со святым Себастьяном. Снова и снова. А потом повторение холодной как труп чувственности, неги и ласки, бесконечное бормотание под аккомпанемент «Возможно, лишь запора» и «Молодого человека из Уокинга». Тысячи раз, десятки и сотни тысяч раз. Легковесные шуточки про святого Виллибальда и такие же про святого Вунибальда. Про отца Веселило и его кадило, про отца Болталгио, и отца Болталгио, и снова отца Болталгио… И опять те же десять страниц Пруста, те же восковые цветы и святой Себастьян, те же карие, но слепые глаза-соски и пытка обязательной похотью, пока молодой человек из Уокинга бормочет Символ Веры, мямлит Санктус, шепелявит безукоризненно правильные идиоматически ругательства в сияющей тишине, которая делает каждое миллионное повторение еще более бессмысленным, чем предыдущее, но в то же время еще более милым сердцу в своей омерзительности.

И никакого выхода, никакого выбора, кроме как сдаться свету и умереть, погрузившись в тишину. Нет, все, что угодно, только не это, не это, не это…

А потом внезапно открылся путь к спасению. Прежде всего понимание того, что существовали другие знания. А не один только чудовищный сговор Бруно со светом. Не только галактика знаний, сводящихся к единственной возможности. О нет! Нет. Были и другие знания, которые уютно сочетались с его собственными. И все они концентрировались на нем самом, являлись проявлением заботы о его единственной и неповторимой темной сущности. И эта забота уподоблялась тени от простертых над ним крыльев многочисленных, оживленно щебечущих птах, закрывавших его от света, нарушавших треклятую тишину, приносивших отдохновение и облегчение, дававших благословенное право оставаться самим собой и не стыдиться этого.

Он предался блаженному отдыху посреди этого чирикающего хаоса, в центре которого он оказался и был бы только счастлив остаться навсегда. Но его ожидали еще более приятные сюрпризы. Так же неожиданно и без предупреждения наступила новая благословенная фаза его спасения. Он стал обладателем чего-то бесценного. Как он мгновенно понял, именно этого он был лишен на протяжении первоначальной череды ужасавших его вечностей – у него появился целый набор реально телесных ощущений. Он, например, чувствовал – на удивление прямо и непосредственно – живое тепло темноты за своими закрытыми веками; смутные голоса, которых он не помнил, доносились, тем не менее, откуда-то рядом; дало о себе знать люмбаго в области крестца; и еще тысячи совсем легких болей, давлений и напряженностей как изнутри, так и снаружи. Но какое же странное ощущение рези в нижней части внутренностей! Какая незнакомая прежде тяжесть и сдавливание груди некой силой извне!

– Мне кажется, она погрузилась, – сказала Королева-мать хриплым театральным шепотом.

– Она явно стала тяжело дышать, – согласился Пол де Вриз, – а храп всегда является признаком расслабленности, – назидательно добавил он. – Вот почему люди с тонкой нервной системой так редко…

Миссис Гэмбл беззастенчиво оборвала его.

– Будьте добры, отпустите мою руку, – сказала она. – Мне нужно высморкаться.

Ее браслеты зазвенели в темноте. А потом раздался характерный звук, который сопровождает очистку ноздрей.

– Ну а теперь где вы? – спросила она, словно нашаривая его руку. – Ага, вот здесь! Надеюсь, что все крепко держатся друг за друга.

– Я так уж точно держусь, – сказал молодой человек.