Время ереси (СИ)

Он боится отвернуться от зеркальной глади чаши, боится закрыть глаза даже на мгновение, чтобы не исчез хрупкий морок. Смотреть на него и видеть почти так же сложно, как смотреть и видеть Атмору. Только по другой причине.

Вокун останавливается рядом. Он не удостаивает чашу даже одного взгляда.

- Тебе не нужны зеркала, чтобы сказать это о себе.

Слова царапаются в горле, болезненные, тяжелые. На их сверкающее сияние нацелена ауриэлева стрела: позволь им вырваться наружу, и она всего долей вдоха позже пронзит сердце отчаянного безумца.

Вокун знает это. У него, должно быть, уже нет сердца, его обратил в пепел ауриэлев огонь, драконий огонь.

- Почему… почему это должно быть так, - хрипло говорит Конарик. – Почему… через боль, через смерть? Какой дурак воспевает любовь через смерть? Если бы он чуть получше все продумал, он бы победил, клянусь тебе, я видел эту войну, я на ней сражался! Почему… так?

Вокун пожимает плечами. Его это не слишком заботит.

- А тебе всё расскажи, - смеется он. – Давай, Конарик. Первый шаг на пути к Концу.

Он слушает, как рвется сияющая вечность внутри. Ауриэлева стрела разбивает ребро – ох, тьма, это безумно больно, его тело может чувствовать боль? фантомную боль неслучившегося (случившегося-не-с-ним)? – и вгрызается в сердце. А это почему-то не больно. Хотя он, в общем-то, знает, почему.

- Я человек, - шепчет Конарик, Молчание Голода, Голос Алдуина. Это похоже на признание вины и смертный приговор одновременно.

На самом деле, разницы никакой.

Спустя несколько минут, или часов, или бесконечностей Конарик зачерпывает музыку в ладонь и вдыхает в нее одну нерешительную ноту. Музыка мира слушает его – и принимает, отвечает, сливается с ним воедино, поскольку он говорит на языке Обмана, и этот язык понятен ей. Двуличие Шора подарил ему свой Голос, и когда настанет час конца, Молчание Голода будет говорить им – и семью другими.

Их будет достаточно, чтобы наступила тишина.

***

Совет Бромьунара встречает его снова, и теперь он может различить тревогу и усталость в их глазах, неукротимую решимость и злость. Конарик переводит взгляд с одного жреца на другого: на плаще Хевнораака давно засохшая кровь, конечно же, чужая; косы Вольсунг заплетены так, как плетут их северные воители перед смертельным боем; Рагот не расстается с доспехом из чешуи джиллы, но и на его почти неуязвимых пластинах видны едва различимые борозды, которых не было раньше.

- Сколько… сколько прошло времени?

Он потерял счет дней. Только люди измеряют время; для Конарика вечность – всё равно что мгновение. Он заставляет себя быть человеком, когда вся его сущность кричит об обратном. После Вокуна уже легче.

- Почти месяц, - говорит Вольсунг. Даже Голоса их звенят войной, они глубоки и сильны в этот последний решающий час – час мести и славы.

- Торопись, если хочешь успеть завершить начатое, - добавляет Рагот. Его взгляд чуть проясняется от кровавого хмеля смерти, Конарик не решается представить, впервые за сколько дней. – Я обещал тебе половину года, Конарик, и мы сделаем всё, чтобы у тебя было это время. Но больше мы не выдержим.

- У нас есть армия? – спрашивает великий военачальник. Хевнораак кивает.

- Теперь есть.

Живые, мертвые, одурманенные – все, кого можно швырнуть в горнило великой войны, все, кто может дать хотя бы лишнюю каплю утекающего прочь времени. Конарик слышит трепет множества крохотных крыльев: сладкий шепот Дибеллы чарует людей не хуже дэйдрических иллюзий, и они идут на смерть ради любви.

Ради нашептанной им любви к человеку в одеждах служителя драконов, но они об этом не узнают: любовь слепа, и слепы ее восторженные жрецы.

- Ричмены… несколько кланов, - добавляет Отар. Его владения лежат в окрестностях Маркарта, он делит Предел с Хевнорааком, вспоминает Конарик. Хевнораак фыркает, закашливается и раздраженно утирает кровь с губ – дурманящие разум тысяч людей чары отнимают у него все силы, несмотря на всемогущество шелкопрядов.

- Ричмены пойдут за кем угодно, если им пообещать реки крови и моря золота. У них накопилось довольно счетов ко всем прочим за четыре тысячи лет. А ворожеи? Они начнут войну за горстку человечьих глаз. Когда Костерезы и Зиморожденные перейдут горы, у нас прибавится людей.

- Драугры, - тихо говорит Кросис. – Все древние могильники теперь пусты. Если мы проиграем, позор будет нашим единственным стражем. Если победим, хранители и гробницы нам не понадобятся.

- Но всё это – только полгода, Конарик, - Рагот, не дослушав, жестко обрывает жреца Мары. – Мы ведем эту войну не для того, чтобы победить, и не для того, чтобы выжить. Мы дадим тебе полгода на то, чтобы ты выполнил свою работу. Большее не в наших силах, если только Исмир не спустится с небес, чтобы нам помочь, но… – он криво усмехается, - я бы на это не надеялся.

Конарик кивает.

Полгода на то, чтобы научиться петь так, что сама музыка мира подчинится его приказу. Полгода на то, чтобы принять в себе Голос каждого из восьми жрецов Дракона. Полгода на то, чтобы после этого услышать в себе Тишину.