Время ереси (СИ)

- Постарайтесь не умереть до конца Времени, - говорит он строго и властно, обращаясь к каждому из самых верных своих слуг. – Я хочу, чтобы вы видели, как ваш долг будет выплачен.

Они молчат. Кто-то кивает в ответ, но не решается нарушить тишину.

Хевнораак недовольно кривится.

- Пошли, о великий. Моя очередь. Время любви, или как там говорят эти глупые правила глупых обрядов.

***

Время любви настигает его в Пределе, в горах Друадах. Здесь ослепительно и пьяняще пахнет весной, и Конарик не знает, отчего больше: от того, что вечных снегов коснулось солнце Руки Дождя, или от того, что Любовник Дибеллы ходит по этой земле. Здесь повсюду слышен тихий-тихий шорох мотыльковых крыльев за гранью тишины.

Хевнораак – возлюбленный правитель западных гор. Всё вокруг пронизано сладкой отравой его чар.

- Это не Изгои.

Грубые метки на скалах и холстинах, служащих знаменами, совсем не такие, как у Изгоев. Хевнораак кивает.

- Изгои у Маркарта с Отаром. Мне достались все прочие. Костерезы. Зиморожденные. Мелкие кланы. Их тут десятки, в Скайриме о них и не слышат, но они все прекрасно ненавидят всех прочих. Сложнее всего было сделать так, чтобы они не перерезали друг друга, - Хевнораак хохочет от души. На нем сейчас нет вычурных одеяний драконьего жреца – точно такие же грубые одежды горных дикарей, как и на прочих. И маска больше не скрывает его лицо, хотя она все так же здесь, незримая, но звенящая угрозой.

- Похоже, тебе нравится с ними, - хмыкает Конарик. Хевнораак фыркает и передергивает плечами.

- Я их ненавижу. Чуть меньше, чем всех остальных, всё-таки ричмены мне родня, хотя мне родня весь этот проклятый Тамриэль, чтоб его сожрали черви.

Он молчит какое-то время. Они стоят на горном уступе, под которым раскинулся огромный лагерь Костерезов; от высоких костров поднимается едкий дым, а от увивших камни ядовитых лоз – сладковатый дурман. Это место пропитано весенним хмелем и магией Предела – той неправильной, жуткой магией, которой пугают детей в пригорьях Хай Рока и Скайрима. Она коверкает саму природу земли, выворачивает ее наизнанку, поднимает мертвецов из могил и связывает их с миром живых оковами некромантии. Здесь молятся не Дибелле, а самым жестоким из дэйдрических лордов.

И Хевнораак позволяет им это – в равной жестокости, милосердии или равнодушии.

- Расскажи мне о ней, - говорит Конарик. – И Шор, и Дибелла говорят о любви, но я не вижу разницы между ними.

- Шор – одержимый слепец. Дибелла – расчетливая потаскуха, - без раздумий отвечает Хевнораак. – Ты увидишь, что такое настоящая любовь, Конарик, но ты захочешь вырезать собственные глаза, чтобы никогда больше этого не видеть.

- Ты поэтому ослеп?

Хевнораак поворачивает голову и смотрит на него как на дурака. И не скажешь, что незрячий.

Видимо, не поэтому, решает Конарик.

В горах Друадах слеп каждый, кроме единственного человека с белыми невидящими глазами. Чем дольше Конарик остаётся здесь, тем яснее различает тончайшую сеть шелка, окутавшую равно людей и нелюдей. Мотыльки цепляются к их душам и пьют их, как пчелы пьют нектар; пеленают их невидимой и неощутимой шелковой нитью. А потом – приносят добычу своему господину.

Хевнораак говорит, что он не хозяин шелкопрядам – не сказать даже, что друг. Просто он умеет с ними обращаться. «Примерно как твой ручной палач с джиллами», - хохочет он. Жрец божественной потаскухи.

А уж она-то знает свое дело.

- Хочешь, я покажу тебе настоящую любовь? – говорит Хевнораак как-то раз. – Чище не бывает. Пойдем, это всегда большое веселье.

Конарик следует за ним к центру лагеря. В этот раз они ночуют в лагере Зиморожденных. Зиморожденные поклоняются Малакату, но это мало заботит Хевнораака, горы Друадах – оплот любой веры и любой ереси. Еще они ненавидят орков, и наравне с трофейными звериными черепами на шестах и тотемах немало орочьих черепов. От этого Хевнораак в восторге. Орков он тоже ненавидит больше, чем кого-либо, и, будь у них чуть больше времени до конца, уже вел бы ричменские кланы на орочьи земли.

Но сейчас его не волнуют свинорылые. Любовник Дибеллы останавливается у одного из костров; Зиморожденные смотрят на него со страхом и обожанием – а это та гремучая смесь, от которой кипит кровь у любого, однажды ощутившего власть в своих руках.

Хевнораак указывает на одного из молодых воинов; ладно сложенного и сплошь исписанного татуировками: гордый знак отличия у горного народа.

- Ты. Помнишь, я взял твою женщину у тебя на глазах?

Мужчина кивает в ответ.

- Я помню, господин.

Конарик не может различить ярость в его голосе.

- Хорошо помнишь, как она визжала?

Хевнораак скалится ему в лицо. Рядом почти можно различить натянутые шелковые нити и трепет крохотных крыльев.

- Я… помню.

- Она любила тебя, как никого больше, и ты любил ее – потому я ее и выбрал. Я славно повеселился, глядя на тебя, пока корни вереска пожирали ее потроха. Подумай об этом хорошенько. Скажи, верен ли ты мне?

- Я верен тебе, господин, - в голосе ричмена призрачной тенью промелькнуло облегчение.

- Сделаешь ли ты то, что я скажу?

- Что угодно.

Хевнораак задумчиво склоняет голову.