Время и боги

Те, кто рожден был в сумеречный час, верно, увидели бы, как существо проворно запрыгало прочь, выбирая улицы, ведущие в восточном и северном направлении; оно то исчезало из виду в свете фонарей, то появлялось вновь, и над головою его дрожал болотный огонек.

Раз собака заприметила существо и бросилась вдогонку – но быстро отстала.

Кошки Лондона – а они все родились в сумеречный час – завывали в страхе, когда существо пробегало мимо.

Очень скоро оно добралось до небогатых кварталов, где дома не такие высокие, и оттуда двинулось прямо на северо-восток, перескакивая с крыши на крышу. Через несколько минут достигло оно не столь застроенных окраин, затем – пустырей, занятых под огороды; то был уже не город, но еще и не сельская местность. И вот наконец показались долгожданные черные силуэты деревьев, обретающие в ночи демонические очертания; трава была холодной и влажной, и над нею стелился ночной туман. Мимо пролетела огромная белая сова, скользя в темноте вверх-вниз. И всему этому по-эльфийски порадовалась маленькая Дикая Тварь.

Лондон пропал вдали багровой полосою на горизонте; более не различала она его отвратительный шум, но вновь внимала голосам ночи: то оставляла она позади какое-нибудь селение, где светились в ночи приветливые огоньки, то вновь мчалась в темных и влажных, открытых всем ветрам полях; и не одну сову, парящую в ночи, обогнала она по пути: совы – племя, дружественное эльфийскому народу. Порою она пересекала широкие реки, прыгая со звезды на звезду; и вот, выбирая свой путь так, чтобы держаться в стороне от утоптанных, наезженных дорог, еще до полуночи оказалась она в Восточной Англии.

Там она снова услышала Северный Ветер: властный и гневный, он гнал к югу косяк бесшабашных гусей; тростники поникали пред ним с тихим, жалобным стоном, точно рабы-гребцы легендарных трирем[4], что гнутся и клонятся под ударами плети и все тянут, не умолкая, свою скорбную песнь.

И вдохнула она чудный, пропитанный сыростью воздух, что одевает ночами бескрайние земли Восточной Англии, и вновь оказалась у древней опасной заводи, где росли мягкие зеленые мхи, и нырнула, погружаясь все глубже и глубже в заветную темную воду, пока не ощутила вновь, как между пальцами ног заклубился уютный ил. Оттуда, из восхитительной прохлады, что таится в самом сердце илистых омутов, она поднялась, возрожденная, и любо ей было танцевать на отражениях звезд.

Мне случилось стоять в ту ночь у края болот, позабыв о людских заботах, и я видел, как отовсюду из гибельных топей появились болотные огни; стайками поднимались они на поверхность всю ночь напролет, и собралось их неисчислимое множество, и все вместе танцевали они над болотами.

И сдается мне, что великая радость царила в ту ночь среди родни эльфийского народа.

Головорезы

Том-с-Большой-Дороги доскакал до конца своего пути и теперь остался в ночи один-одинешенек. С того места, где он оказался, просматривались белые бугорки прикорнувших на земле овец, и черный контур одиноких холмов, и серый контур холмов еще более далеких и одиноких; а в неблизких низинах, вне досягаемости безжалостного ветра, удалось бы разглядеть, как над деревушками в черных долинах поднимается серый дым. Но все было черно в глазах Тома, все звуки угасли для его слуха; лишь душа его билась в железных оковах, пытаясь выскользнуть и умчаться на юг, в Рай. А ветер все дул да дул.

Ибо нынче ночью Тому оставалось оседлать разве что ветер; верного вороного скакуна у него отобрали в тот же самый день, когда отняли зеленые поля и небо, голоса мужчин и смех женщин и бросили одного с цепью на шее – раскачиваться на ветру на веки вечные. А ветер все дул да дул.

Намертво стиснули безжалостные оковы Томову душу, и как бы ни барахталась она, пытаясь вырваться, ветер, задувающий с юга, из Рая, вколачивал ее обратно в железный ошейник. А пока трепыхалась душа в воздухе, подвешенная за шею, с Томовых губ облетали былые ухмылки, с языка осыпались насмешки, коими прежде язвил он Господа, в сердце догнивали былые порочные вожделения, а с пальцев сходили кровавые пятна злых деяний; и все это упадало на землю и прорастало там бледными кольцами и гроздьями. А когда все дурное осыпалось, душа Тома снова сделалась непорочно-чистой – такой, какой застала ее первая любовь давным-давно, по весне; и раскачивалась душа на ветру, вместе с костями Тома и вместе с его старой изодранной курткой и проржавевшими цепями.

А ветер все дул да дул.

То и дело души погребенных в освященной земле покидали свои гробницы и склепы и уносились навстречу ветру, к Раю, мимо Виселичного Древа и мимо души Тома, которая никак не могла обрести свободу.

Ночь за ночью Том-с-Большой-Дороги пялился пустыми глазницами на овец среди холмов, пока бедное мертвое лицо не обросло мертвым волосом, сокрывшим от овец его позор. А ветер все дул да дул.

Иногда порыв ветра приносил чьи-то слезы: они бились и бились о железные цепи, но оковы так и не проржавели насквозь. А ветер все дул да дул.