Время итогов

Она радостно поглядела мне в глаза и неожиданно поцеловала. Я несколько секунд стоял в каком-то оцепенении, потом заметался меж занавесей, запутался в них, вырвался и, не зная, как унять охвативший меня буйный восторг, прыгнул на скамейку. И ведь надо же было случиться, что одна из реек была не приколочена, а может, от старости отошел гвоздь, но рейка взвилась и ляпнула меня концом по лбу. Удар был ошеломляющ, — все звезды с неба посыпались через крышу на мою голову. Я упал и почувствовал, как на пылающем лбу зреет, наливается шишка.

По вечерам в летнее время взрослые выходили из домов. Мы жили на церковной площади, занимая верх двухэтажного дома. Перед домом была ровная площадка, на которой не только мы, ребята, но и взрослые играли в лапту и рюхи. С отцом играть было почти невозможно. Не успевал мяч подлететь для удара, как отец уже срывался с места и несся по полю к другому «городу».

— Нет, так играть не годится, — степенно говорил хозяин нашего дома, высокий мужик. — Так у нас не годится.

— Ладно, давай-давай, — смеялся отец и пригибался, чтобы опять же, не дожидаясь удара, сорваться с места.

Мать тоже играла, но удар лаптой у нее был слабенький, как и у большинства женщин, к тому же она визжала, когда в нее целились арабским, твердым, как камень, мячом, чтобы запятнать. Играть с ней было неинтересно, но если кто-либо заявлял об этом, то и тут хозяин степенно говорил:

— Нет, так у нас не годится. Пускай играет...

— Чего это он тебя защищает? — подозрительно поглядывая на мать, спрашивал отец.

— А не хочет давать в обиду.

— Не хочет давать, пассажир проклятый... Смотри мне!

Мать заливисто смеялась, ей нравилось, когда отец ее ревновал.

Но была закончена работа и в Крестцах, и получилось так, что отец оказался не у дел. Какой-то знакомый нахвалил ему большое село на берегу Волги, и вот мы едем туда. Со станции добираемся на телеге. Весна. Ручьи вздулись, несут через дорогу бурные потоки. На одном из них лошадь ввалилась по брюхо, вода хлестнула поверх телеги, подхватила течением коробку с вещами. Отец кинулся вслед за ней, вымок, но поймал. Потом перетащил через поток меня с братом, а потом, на закорках, мать.

— Господи, — невесело смеялась она, — и когда все это кончится. Неужели так и суждено до скончания века скитаться!

Рыбницы мне понравились. Большое село, протянувшееся по берегу Волги. Приехали мы в канун пасхи, и только успели устроиться с жильем, как Волга вышла из берегов и затопила все: село, огороды, влилась в луга. Звонили колокола, и жители плыли в церковь в лодках. И в гости друг к другу переправлялись таким же путем.

Конечно, никак я не мог подумать тогда, что мне спустя много лет пригодятся впечатления от этого волжского разлива и что они найдут место в повести «Ненужная слава». Я убежден, чем впечатлительней писатель, тем больше у него материала для книг. Впечатления накапливаются исподволь, совершенно непроизвольно, то есть писатель не может приказать себе: вот это помни, а это нет. Проходит какое-то время, даже годы, десятилетия, писатель пишет книгу, и вдруг в нужный момент в памяти всплывает то, чему он был свидетелем в детстве. И хотя это детские впечатления, но они оказываются вполне пригодными для зрелого человека. Так и этот разлив пригодился мне спустя тридцать лет. Не забылся, а таким именно и предстал, как я его видел в Рыбницах.

Хорошо было носиться по песчаному берегу Волги, по ее теплым отмелям, купаться, зачарованно всматриваться в проплывающие пароходы. А днем, в жару, «щупать рыбу» в маленькой речонке Рыбинке. Для этого надо было залезть в воду и запустить руку под корни затопленной коряги. Там всегда было полно серебристой мелочи. Рука сразу выхватывала по нескольку штук и выбрасывала на берег, подальше от воды.

Поселились мы в доме Курпатовых, на втором этаже.

До революции Курпатовы жили состоятельно. Да и тогда еще имели ветряную мельницу, на которой пилили бревна на доски. Внизу еще при отце был магазин с железной зеленой дверью на толстых засовах. Напротив дома стоял под железной крышей кирпичный склад. Но когда мы приехали, то и магазин и склад пустовали. Был еще большой, крытый тесом двор с конюшней, коровником, овчарней, но и это было в запустении.

«Ныне только крохи да в зипуне блохи», — сказал молодой хозяин, Николай Курпатов.

Он был женат на молодой женщине, небольшого роста, с веснушчатым лицом, которую все звали просто Шура. К нам, ребятам, она была очень расположена и часто показывала свои гимназические дневники с забавными записями, вроде: «Юлий Генрих Циммерман, Циммерман, Циммерман!» Была у них маленькая дочь. С ними жила мать Николая, старуха Елизавета, и младший брат Николая Костя, с которым я очень подружился.