Время итогов

На маленькой речушке мужики ловили рыбу рамами. Для этого река перегораживается гатью, — то есть в дно вбиваются колья и переплетаются ивовыми прутьями, получается как бы забор. Речка мелкая, самое глубокое место до пояса. Но рыбная. Поэтому и назвали ее Рыбинкой. Она соединяет озеро с Волгой. Гать ставится с двух берегов к середине. В середине проем для деревянной прямоугольной рамы, к которой крепится сетка. Рыба заходит туда, другой раз набивается ее целый мешок. Дело соблазнительное. И нам с Костей захотелось стать владельцами такой же рамы. Сделать ее из досок было немудрено. Но не было сетки, и мы применили простой мешок. Ну, конечно, сделали гать. Тут уж мы постарались. И пошли с ним на ночь. Костя прихватил для рыбы большую бельевую корзину. Как потом выяснилось, она нам здорово пригодилась. Но нет, не для нашей рыбы. У нас лопнул мешок, и ничего мы не поймали. Но выше нашей рамы стояла чужая, и почему бы нам не проверить ее? Это показалось таким естественным, а рама была такой желанной, что мы тут же и двинулись вверх по речке. Наступало уже утро.

Ну, конечно, чужая рама была не чета нашей. Во-первых, отличная сетка, во-вторых, полная рыбы. Нам оставалось только развязать мотню и высыпать весь улов в корзину. Что мы и сделали. После чего, даже не завязав мотню, стали карабкаться по глинистому берегу, таща волоком корзину. В ней трепыхались окуни, небольшие щуки, плотва, но чего было много, так это малька, который в Рыбницах называли «вандышем».

Радостные, пригибаясь под тяжестью корзины, мы побежали к дому. Уже на улице навстречу ое высокий мужик. Он глянул в нашу корзину и прибавил шагу.

— Вот черт длинноносый, давай скорей! — поторопил Костя.

Дома тетка Елизавета уже топила печь.

— Ну, ребята! — восхищенно всплеснула она руками. — От молодцы! Смотри, Михайловна... — И она кинулась к корзине, стала перебирать рыбу. — Да мы сейчас вандыш на сковородку, да маслецом льняным зальем, да в печь. От молодцы! — И она тут же почерпнула из корзины ковшом вандыш, сполоснула его и высыпала на большую сковороду.

И мать была довольна. Но тут вошел тот самый «длинноносый» мужик, перекрестился и подошел к корзине.

— Чего ж это ты, Елизавета, аль и впрямь поверила, что ребятишки могут столько изловить?

— А чего тебе? — повернулась к нему Елизавета.

— А того, что мне рыбу надо возвернуть. Моя рыба-то.

— Чего болтаешь-то! — крикнул Костя. — У нас своя рама.

— Неча-неча к чужой рыбе подбиваться, — стала теснить «длинноносого» Елизавета.

— А ну, скажи, чья рыба? — спросил меня мужик и поглядел неожиданно приветливо и снисходительно.

Я смешался, покраснел, взглянул на мать, увидал ее и нахмуренный взгляд и, чувствуя всем своим существом, что врать нельзя, сказал правду.

— Ага, а я что говорил! — обрадовался «длинноносый» и, оттолкнув от корзины Елизавету, стал переваливать рыбу в мешок.

— Да врет он, чего врет-то! — закричал Костя. — Испугался и наврал со страху!

Но «длинноносый» не слушал, наполнив мешок рыбой, взвалил его на спину и ушел.

С тех пор минуло сорок лет. И вот случай привел меня туда с ярославскими писателями Виктором Московкиным и Иваном Смирновым.

Волга. Церковь. Село. Все так же. И дом Курпатовых тот же, только нет примыкавшего к дому большого строения — хлева и конюшни, так что сразу за домом большое небо. Поднялся на второй этаж, постоял в комнате, в которой когда-то жил с братом, куда к нам приходила миловидная Шура со своей гимназической тетрадкой. «Юлий Генрих Циммерман, Циммерман, Циммерман!» Теперь в этой комнате жил тракторист. Постель была заправлена во все чистое, и, наверно, поэтому хозяин в одежде спал на полу. Увидя меня, поднялся. Я объяснил, почему здесь. Он не удивился. «Смотрите», — сказал. И я смотрел.

Костю, — своего друга детства, теперь, конечно, такого же пожилого, как я, не застал. Он лежал в ярославской больнице.

Впечатления от этого посещения Рыбниц вылились в рассказ «Засвеченная пленка». Я не говорил с Костей о его жизни, но не так уж трудно было представить ее мне, прожившему более пятидесяти лет, да еще если рассказ выстроен на контрасте с благополучным гостем, каким явился я. Причем, что любопытно, повстречай я Костю, вполне возможно, рассказа «Засвеченная пленка» и не появилось бы.

Выдумать характер, не отталкиваясь от живого человека, трудно. Но и списывать с живого, да еще близкого человека, нелегко. Во-первых, потому что, если даже и точно спишешь, то таковым себя «живой человек» не считает. (Я уж не говорю о том, что покажешь его отрицательные черты. Тут беда!) Кроме того, он недоволен еще и тем, почему это именно его вывел писатель. Что, больше не было других, что ли? Поэтому я всегда чувствую себя связанно, когда беру персонаж с натуры. Хотя, если вдуматься, то чего же ему обижаться? Ведь это единственный случай, когда он может остаться на какое-то время после своей смерти в сознании живых. По крайней мере, прообразу «деда Щукаря» обеспечено бессмертие.