Время итогов

Рыбницы многое оставили в памяти. И то, как бегал за три километра в школу, на кукурузо-паточный завод «Красный профинтерн», и как в Рыбницах праздновали «Третий спас» осенью, и дрались кольями, сначала у себя в селе, а потом на третий день с селом Бор (это тоже вошло в «Ненужную славу»), и как я там прочитал «Детство Темы» и «Гимназисты» Гарина-Михайловского, и это там я увидел на песчаной отмели утопленника в больших охотничьих сапогах, которого вытащили неводом рыбаки. Там я стал «левым форвардом» в нашей рыбницкой команде, и там от удара у меня выскочил из сустава большой палец, — играли мы босиком. И там познакомился с Сережей Титовым, способным пареньком, художником, и сам стал было рисовать. Многое осело в памяти, но лежит на ее дне, как мертвый капитал. Впрочем, почему же, — все это действовало на воображение, помогало ему развиваться. Ничто для писателя не бывает бесполезным.

Я не знаю ни одной профессии, кроме писательской, — а обладаю добрым десятком, — которая была бы такой же напряженной. У писателя не бывает выходных, отпусков, праздников. Конечно, он может сесть за праздничный стол, может и танцевать, и петь, если уж так ему захочется, но он все равно не освободится от своей заботы. Не бывает вот так, чтобы посидел за письменным столом положенное время, потом отключился, вышел к людям веселый и довольный тем, что хорошо поработал. Нет, такого состояния не бывает, даже если и написал хороший кусок, — впереди еще невыполненная работа, и нет никакой уверенности, что она будет сделана хорошо, а коли так, то нет покоя, а есть сомнение в своих силах, которое тревожит и дает любой повод для раздражения. И так до тех пор, пока не окончишь. Но только стоит закончить эту книгу, или рассказ, или повесть, как уже начинает тревожить бездеятельность, — время идет, а новая книга всего-то лишь в замысле. И настроение опять худое. Но оно может быть плохим и когда книга не пишется, чего-то не идет. И те, кто мало знает мир писателей, вполне могут подумать, какие у них противоречивые, если не скверные характеры. Слава богу, об этом знают только самые близкие.

Как самую золотую пору своей жизни, вспоминаю то время, когда не писал и тем более когда еще не был профессиональным писателем.

К той золотой поре относится и лето, проведенное у бабушки в городке Любиме, где я родился, где родилась моя мать. Она привезла меня и брата из Рыбниц и уехала к отцу в Ленинград.

Нас поселили в горнице, наверху. Спали мы сколько хотели, ели вволю и носились по полю, играя в футбол, купались в узенькой речке Уче, запускали змея, а в ненастные дни сражались на кухне в домино. Через дом от нас жили три брата Субботкины — Александр, Володя и Сергей, которого звали сокращенно — «Гунька». Он был без ноги, маленьким попал под поезд, но как он носился, сунув культю на костыль, как ловко бил по тряпичному мячу, забивая его в ворота! Мы дружили с ним. Я же особенно сблизился с Володей, смугловатым мальчуганом, моим ровесником. Потом через много лет будет с ним встреча, и я расскажу об этом позже. Тогда же мы так сдружились, что ни на шаг друг от друга.

Однажды он прибежал к нам.

— Идемте в поле, кресты покажу!

Мы побежали за ним. Неподалеку от дороги, на ровном месте были вырезаны в дерне большие кресты. Мы робко глядели на них.

— Кто же это? — спросил Леня.

— Этого никто не знает, — ответил Володя. — Все говорят о крестах. А кто вырезал, неизвестно.

Дома мы рассказали бабушке.

— Не иначе кто напоминает нам, грешным, чтоб усерднее молились. Больше зачем бы появились кресты.

Такого морщинистого лица, как у моей бабушки Матрены, я ни у кого не видал. Оно было все иссечено вдоль и поперек, даже нос был исхлестан морщинами, толстый, рыхлый. На седой голове всегда у нее был ситцевый, стираный-перестираный серенький повойник, из-под которого виднелась тощенькая кукушка, с вплетенным темным шнурком. Сколь ее помню, она не менялась. Глаза смотрели кротко и ровно, будто все радости и горести уже не трогали ее. Толстая нижняя отвисшая губа тряслась. Как-то я спросил, отчего это?

— Эх, батюшка, как же не трястись. Двенадцать у меня было, а осталось всего четверо. Первенький-то, десять лет было, утонул в колодце. Ледяной водой, милый, из этого же колодца и отливали меня. А через год другое случилось — сгорел мой старшенький. Подсушивал зерно на гумне, да и заснул и не заметил, как взялось строение. Только косточки и схоронили. А кто от глотошной умер. От воспы. А Устя уже замужем была, так ее, тяжелую-то на девятом месяце, муж ногами бил. Ну, пьяный, конечно. Умерла Устя. Плакал он, по полу катался, как протрезвел... Ой, милый ты мой, всякого было. Как вспомню, так сердце ровно варом обварится.

Приходил с «железки» дядя Коля.

Ласкать он нас никогда не ласкал, но однажды, когда мы нажаловались на Костю Петрова, долговязого парня, обижавшего нас, то он подошел к нему и дал такого леща, что Костя больше ни разу к нам не приставал. Был дядя Коля горд и самолюбив. Как-то пилил я с ним дрова и нечаянно, снимая с козел дровину, задел его рукой по лицу.