Время итогов

Тогда, конечно, это вызывало оправданное раздражение. «Чего смотрит в рот?» Но теперь-то мне понятно: он, наверно, знал, что дни его сочтены, и в этом любовании здоровых аппетитом, а мы с братом, как и все здоровые парни, любили поесть, было то, что примиряло его со смертью. И чем мы были здоровее, тем было отраднее ему.

По вечерам он сидел в уголке дивана, смотрел, как мы с братом готовим домашние задания. Иногда подходил к столу, брал то один, то другой учебник, читал названия.

— Трудно?

— Да нет, не очень, — отвечал брат. Он хорошо учился, круглый отличник.

— А вот мне не довелось поучиться... Правда, «Вопросы ленинизма» я хорошо проштудировал. Ты еще не осваивал? — это он меня спрашивал.

— Нет. Мы сейчас «Капитал» Маркса изучаем.

— А-а, — уважительно протягивал отец. — Ну-ну, пойду, не буду мешать. Учитесь...

Но не пришлось мне стать горным инженером. По окончании первого курса, — а окончил я его не так уж и плохо, средняя годовая отметка была четыре и две десятых, — меня направили по спецнабору, как партийца, в авиашколу. (Я был кандидат в члены партии.) Нужна была в армии, как нам объяснили, «красная интеллигентная прослойка». А если точнее, — грамотные парни.

Я прошел две комиссии. Мандатную, как говорится, без сучка и задоринки. На медицинской заявил о своем заикании. Но здоровью я шел на летный состав. Убедившись в том, что я заика, меня направили в технический. И я был зачислен в ленинградскую авиатехническую школу.

Мать расстроилась. Еле дождалась отца с работы, плача, просила, чтобы он пошел в Смольный, поговорил, с кем надо, чтобы оставили меня в Горном институте.

Но отец не пошел.

— Тут уж ничего не поделаешь, партдисцинлина, — успокаивая плачущую мать, сказал отец. — Значит, так надо.

Спецнабор состоял из студентов первого и второго курсов институтов и третьего и четвертого курсов техникумов. Это было вызвано необходимостью: фашистская Германия представляла тогда реальную угрозу. Нас могли отчислить из школы только «по суду или по смерти». Таков был приказ начальника Военно-Воздушных Сил РККА.

«Напра-во!», «Нале-во!», «Равняйсь!», «Становись!», «Разойдись!» По вечерам в красном уголке наиболее активные выпускают стенную газету. И я рядом с ними. И кто-то из них говорит, хорошо бы дать стихи. И я пишу раешник.

— Это вы, товарищ курсант, сочинили стихи? — спрашивает меня командир роты.

— Я.

— Тогда приказываю написать пьесу к Октябрьским праздникам из жизни курсантов нашей роты. Ясно?

— Но я никогда не писал пьес.

— Выполняйте! Кругом! Марш!

И я сижу и пишу пьесу, освобожденный от строевых занятий. Мне помогает курсант Лаппо. Он пишет в стихах вступление, а я пьесу. Но пьеса не получается, мельтешат какие-то отдельные сценки, вроде такой. Сидит курсант в саду с девицей, обнимает ее и восторженно говорит: «А луна-то, луна, что мишень стометровая!» После чего опаздывает в свою часть. По замыслу это должно быть очень смешно. Особенно когда дежурный по роте заставляет его отдавать рапорт. И еще несколько таких коротких сценок, — то на строевых занятиях, то в классе, то в красном уголке. Но что занятно, появляется режиссер, начинает что-то согласовывать со мной. Курсанты разыгрывают мои сценки, и вроде бы действительно становится смешно. Но посмеяться вместе со всеми на представлении мне не удалось...

Умер отец. Он лежал в Максимилиановской больнице. Два раза я был у него. В первый — рассказал о своей пьесе, и он попросил, чтобы я принес показать. Я обещал и забыл.

— Что же ты это, а? — укорил он меня, когда я пришел во второй раз наведать его.

— Ладно, принесу в следующий, — беспечно ответил я.

И не успел.

Он умер после операции. Говорили, язва желудка, а оказался — рак. Посмотрели и, ничего не тронув, — все было поражено, — зашили разрез.

— Ты знаешь, даже и не почувствовал, так хорошо сделали, — часа за два до смерти говорил отец матери.

Но мать обо всем уже знала и, скрывая слезы, старалась ободрить его:

— Значит, скоро поправишься...

— Надо, надо, совсем что-то расклеился... — Он задумался и печально сказал: — Мало я тебя баловал, а ведь любил. Всегда любил, и никого нет дороже, чем ты... Жаль, жизнь была тяжелая...

— Ну что уж так... хорошо жили...

Она пробыла с ним до последней его минуты. Отец забылся, похоже было — уснул, только время от времени вздрагивал и тогда открывал глаза и из какого-то своего далека смотрел на нее угасающим взглядом.

За несколько минут до смерти отец неожиданно ясно посмотрел на мать и четко сказал:

— Устал я! Устал!

* * *

За гробом шло немного народу: мать, я с братом, соседи по квартире да еще человек десять с последнего места работы отца. В пути к нам присоединился еще один, в полувоенной форме: хромовые комсоставские сапоги, фуражка и драповое черное пальто. Кто он, я не знал. Мать шла, опустив голову.

Было холодно. Ветер беспокойно метался по улицам. Когда переходили Дворцовый мост, на Неве была сильная волна, — ветер дул навстречу течению. Все небо было затянуто серой мглой.