Время итогов

Там сдружился я с ребятами, там вступил в комсомол, там пришла еще одна любовь. Но она и не догадывалась, эта смуглолицая, большеглазая девчонка о том, что рядом с нею живет влюбленный в нее.

«Каких только дум я не передумал! И все о ней! Одна мечта была чудесней другой. И все о ней! Мне ничего не стоило в таком праздничном состоянии пройти после работы пешком от «Красного выборжца» до улицы Декабристов — вдоль по Неве, через Неву, по Марсову полю, по длинной улице Плеханова... И все думать о Полине, мысленно разговаривать с ней, шутить, смеяться. Воображать себя красивым, смелым, любимым.

Но на самом деле я не решался заговаривать с нею. Только молча из-за своего станка смотрел в дальний угол цеха, где работала она».

Это отрывок из «Рассказа о любви». Там все, как было. Даже и то, что Ларька Колобов, мой друг, погиб в войну. Только не встречал я ее, свою Полину, после войны. А встретил и не ее, а другую женщину, и не я, а режиссер Анциполовский, рассказавший мне свою грустную историю. Но не так уж в жизни много разных сюжетов, и нет-нет да и ляжет один житейский на твой собственный.

Кому-то из фабзайчат пришло в голову издавать рукописный журнал. «Ты, Гало, тоже чего-нибудь напиши», — сказал мне Генрих Яшкуль. Он ходил в литературный заводской кружок. И как-то даже читал свои стихи. И я запомнил одну его строчку: «Пятилетка в четыре куется!» «Гало» — была моя кличка. «Вороной», видимо, считали неостроумным, ну а «галкой», «гало» — подходяще.

И я написал. Но нет, не стихи, а начало большого рассказа. О том, как в джунглях, в тропический ливень бежит Оскар Плюм. За ним гонятся индейцы. Что он такое натворил, даже и мне неизвестно, но ему грозит смерть, не дай бог, если поймают. И вот он несется. И натыкается на бурный поток. В счастью, через него перекинуто поваленное бурей дерево. На четвереньках Оскар Плюм перебирается по нему. Доползает до середины. Тут вспыхивает ослепительная молния. И при ее свете беглец видит против себя оскаленную морду льва. Почему лев не в пещере, а под проливным дождем, мне также было неизвестно. Впрочем, это меня и не заботило. На этом напряженном моменте рассказ обрывался, причем в скобках стояло: «Продолжение следует». Но продолжения не последовало. Ребята мне не поверили, посчитали, что я откуда-то, «содрал». Я пытался доказывать. Но где там. Редакторы журнала были непреклонны. Тем более что и на самом деле один из фабзайцев списал длинное стихотворение то ли из «Бегемота», то ли из «Лаптя». И был уличен.

Но я, насколько помнится, не был особенно огорчен. Больше того, даже рад, — не надо писать продолжение. Тем более что я и сам не знал, чем там все должно было кончиться.

Уже на третьем году обучения заболел я гриппом. Был конец апреля, но стояли по утрам заморозки, в трамвае было холодно, и я поехал в фабзавуч в валенках. А днем развезло, и я шлепал по лужам. Промочил ноги и простудился. И не придал значения. Подумаешь! И осложнение на почки. Разнесло. Раздуло. Положили в больницу. «Нефрулозо нефрит» — установили диагноз. Рядом со мной лежал бывший шофер писателя Куприна. Жалею, что почти ничего не запомнил из его рассказов о писателе, кроме того, как Куприн водил его по ресторанам. Шофер не выжил. И на его место лег буденновец. О нем поведал я в рассказе «Буденновская шашка».

Больше месяца я пролежал в больнице, выздоровел. И на окончательную поправку уехал в Дудергоф, к тете Шуре, маминой сестре.

В то лето я особенно пристрастился к рыбалке. Она тем хороша, что встаешь раным-рано, еще лежат туманы в низинах, не взошло еще солнце, еще и птицы спят, а на водной глади безмолвно расплываются круги от всплеска рыб. И ты все это видишь, и все это прочно входит в то, что называется любовью к природе.

Осенью я пришел на Адмиралтейский завод наниматься токарем в заклепочный цех.

«Что же ты умеешь делать?» — удивленно глядя на меня, уж больно я был мал ростом, спросил мастер цеха дядя Сережа, и сам-то чуть повыше.

«Все!» — ответил я.

«Ну-ну, — сказал он, — а вот такой болт с квадратной нарезкой сможешь сделать?»

«Смогу», — сказал я.

Он мне поставил в наряде четыре часа. Я сделал за три.

«Молодец! — сказал дядя Сережа. — Молодец!» — и принял токарем по ремонту.

Кораблестроительный завод находился неподалеку от дома, так что можно было ходить на работу пешком. Проходная представляла собой небольшую будку, врезанную в дощатый забор. Как только я проходил ее, предъявляя пропуск, так сразу же попадал на большой заводской двор. Пулеметной дробью в любое время суток разносился по всей территории стук пневматических молотков, вгонявших заклепки в швы кораблей. Высоченные краны проносили большие листы бортового железа. На стапелях стояли большие и малые суда, одни уже почти готовые к спуску, другие — с голыми ребрами, только еще зарождающиеся, третьи — готовые, но не окрашенные, на четвертых висели «глухари», — это они дробили тишину, без устали сшивая заклепочным швом железные толщи бортов.