Время итогов

«Павлин бесхвостый» — тут же прозвала его мать. Она была меткой на прозвища. «Вытяжным пластырем» прозвала одного знакомого за его медлительную речь. «Тихой беседой» — женщину за ее негромкий, всегда спокойный голос. Ну, а Бушуева — «Павлин бесхвостый».

— Ну это ты зря, мать, — не соглашался отец. — Скрипач! — подымал отец палец, как только Бушуев начинал репетировать свою «Восточную мелодию», и еще уважительнее произносил: — Артист!

С получением второй комнаты жизнь стала более упорядоченной. В одной — родители, в другой мы с братом. Мать была довольна. Отец работал заведующим отделом в только что открытом Доме Ленинградской торговли. Мы с братом учились. Правда, не все ладно у нас вышло со школой. В Рыбницах, как и в Крестцах, не преподавали немецкий язык, и брат из-за этого вместо девятого сел в седьмой класс, а я опять в шестой. Мало того, надо бьпо срочно догонять своих одноклассников, и мне пришлось ходить к учительнице, — она преподавала в нашем классе, — и платить рубль за урок.

«Я уверена, что ты через пятнадцать уроков догонишь своих товарищей», — сказала она. И верно, не прошло и двух занятий, как в классном журнале против моей фамилии появилась тройка, хотя писать по-немецки я еще не умел. После этого я решил, что мне достаточно только ходить на дополнительные занятия, платить за каждый урок по рублю и совершенно не заниматься дома. Через шесть уроков, получая то тройку, то четверку, я сказал матери, что больше мне ходить «к немке» не надо, что отметки у меня в порядке и нечего зря расходоваться, чему мать была рада, так как жили мы, как говорится, на пределе.

* * *

Шел апрель. Вовсю текло с крыш. Теплый ветер носился по улицам и переулкам. Со дня на день должна была вскрыться Нева. В классе не сиделось, тянуло на улицу, хотелось куда-то идти, смотреть в синее небо, глядеть, как набухают почки на старых школьных тополях, подставлять лицо навстречу легкому ветру. И вот в такую-то чудесную пору учительница по русскому языку дала нам задание написать сочинение на тему: «Идет, гудет весенний шум».

Я долго сидел, не зная, с чего начать, но вспомнил весну на Волге, ее обильные разливы в половодье, крошево льда, катанье по улице в лодках, вспомнил возбужденные крики грачей, пересвисты скворцов, и перо понеслось с такой быстротой, что я написал всех раньше и вышел из класса.

Через несколько дней Екатерина Николаевна принесла классные работы и стала раздавать их, объявляя отметки. Мое сочинение оказалось самым последним.

— Вот, послушайте, как написал один ваш товарищ, — сказала она и стала читать.

Я не знал, к добру это или к худу, но медленно сгорал от стыда.

— Кто это, кто написал? — сразу же зашумели ребята, как только она кончила читать.

Екатерина Николаевна назвала меня. И добавила, что мое сочинение читала в седьмом и даже в восьмом классе, как образец настоящего сочинения.

Кто знает, скажи она мне, чтобы я больше занимался литературой, чтобы поступил в литературный кружок, возможно, у меня и появилось бы желание сочинять, но этого сказано не было, и я не придал никакого значения своему успеху. Даже дома не похвастался.

Но ничто не проходит бесследно. Чему я не придал значения, на это обратил внимание мой одноклассник Георгий Мошков. Он подошел ко мне после уроков. В классе его прозвали «блондин-красавец». Не по годам высокий, с большими серыми глазами, светловолосый, он нравился девчонкам.

— Послушай, — сказал он мне, — ты не хотел бы после школы зайти ко мне домой? Как?

Я согласился. Чего ж не зайти? И вот я у него в квартире. Такой квартиры мне еще не приходилось видеть. В ней было несколько комнат. И одна из них — Гошкина, просторная, с двумя окнами, с книжными шкафами, с большим письменным столом, в котором было не меньше десяти ящиков, с диваном, если бы Гошка захотел отдохнуть или поваляться. Прихожая была такая длинная, что можно было играть в чехарду. Середину столовой занимал большой овальный стол под белой скатертью. На стенах висели картины в тяжелых бронзовых рамах. Над столом — люстра в хрустальных сосульках. Когда сели пить чай, то перед каждым лежала тарелочка, нож, вилка и салфетка, сложенная уголком.

Мы сидели вдвоем за этим громадным столом, на котором свободно лежали печенье, фрукты, ветчина, сыр, колбаса, булка в плетеной корзинке.

— Кто у тебя отец? — спросил я, поражаясь такому богатству.

— Доктор-венеролог. Если заболеешь, приходи, по знакомству могу составить протекцию, — улыбнулся Гошка. — Да брось ты ее, — это он про салфетку, которую я никак не мог приспособить. — Это уж у нас так заведено, но сейчас ни к чему.

Я оставил салфетку в покое.

— Ты кем будешь, когда вырастешь? — спросил он меня.

— Не знаю... Может, путешественником.

— В чистом виде путешественников уже нет. Все давно открыто. Есть ботаники, геологи, этнографы, они организуют экспедиции, но для этого надо кончать специальные вузы.

— А ты кем будешь? — спросил я.

— Поэтом. Ты ведь и не знаешь, я пишу стихи. Это потруднее, чем писать классные сочинения. Пойдем.