Время клятвы [СИ]

«Такой расхлябанный принц на белом коне никуда не годится, — размышлял Полоний. — У него же растерянность на лице написана. Если сейчас сзади подкрадется запойный сатир и попытается с похмелья прикончить Рокуэлла, тот даже усом не поведет».

И все же больше, чем телячьи нежности барона, жреца волновала только сама пассия Рокуэлла.

Вернее, цвет ее глаз.

Они стали голубыми.

Полонию приходилось кое-что слышать об этой редкой магии. Еще со вчерашней встречи он понял, что эта ведьма не так проста и может запросто вытащить из своего фиолетового плаща пару козырей. Может быть, она намеренно охмурила барона, чтобы переманить его на свою сторону? Ох, непроста девка, ох, непроста… Полоний чувствовал — что-то изменилось с момента их вчерашней пьянки в «Брагантине»… Какие-такие тайны скрывают эти так называемые компаньоны?

Не нравится ему все это…

Жрец машинально поднял руку и сделал перед лицом круговой жест, которым всегда воздавал почтение Богу Феру. К несчастью, в этот раз широкие хвойные ветви загораживали лучезарный лик Бога, а может быть, Фер гневался и сам не хотел показываться Полонию. В подобных случаях Бог часто призывал своего сына Атмоса, который закрывал Фера тучами и метал в провинившихся молнии, но все верующие испокон веков знали, что даже в гневе Богов сокрыта истинная любовь, ибо без дождей не было бы урожаев, а была бы засуха.

Гвардеец Ирвин Эббот, ехавший впереди вместе с Люморой, с любопытством обернулся на компаньонов. Набожный Полоний чертил в воздухе знак Фера, а барон презрительно поглядывал на жреца. Заметив, что за ним следят, Рокуэлл неуклюже отвел глаза и сделал вид, что ищет что-то жутко важное в лесу, но через несколько секунд сосредоточил жадный взгляд на каштановых волосах девушки. Эббот не мог этого не замечать, от него тоже не ускользнуло вчерашнее странное поведение барона, когда тот, окончательно захмелев, потребовал угостить даму «чем-нибудь получше, чем эти дрянные помои». А уж как он заглядывался на Люмору, когда она смотрела на других компаньонов… Эббот усмехнулся. В юности он и сам был тот еще ловелас, однако честь и долг всегда стояли превыше всего, поэтому однажды Ирвин как следует взялся за гранит науки и начал осваивать магию — самый сложный теоретический раздел, который, впрочем, при успешном освоении позволял занять один из самых желанных постов при дворе Его Светлейшества — пост гвардейского мага. И Эббот добился своего. Даже больше того — король поручил именно ему, элитному магу высокой квалификации, возглавить отряд, посланный на поиски артефакта невиданной силы.

Эббот был добряком, праздным философом и весельчаком. Он считал, что резать правду-матку нужно только острой шуткой. И что настоящее добро должно быть не просто с пудовыми кулаками, но и со свинцовыми башмаками. Подобные легкомысленные фразочки часто привлекали к гвардейцу всех страждущих представительниц прекрасного пола, но Ирвин постоянно отшучивался, что им нужно не его исцеляющее добро, а лишь его жалящий язык. Люмора явно не принадлежала к числу подобных женщин. Гвардеец не видел в ней никакого смущения или подавляемой страсти, даже с бароном она слегка флиртовала исключительно из праздного любопытства. Во всяком случае, так казалось Эбботу.

Что же касается Августа Полония, то Ирвин знал, что его присутствие в отряде необходимо, поскольку он уравновешен, рассудителен и, как все жрецы, за свои смиренные молитвы получает бесценные Дары от Богов, если остро в них нуждается. О прошлом Августа Ирвин слышал только, что в молодые годы он прибыл в столицу откуда-то издалека, из-за Вельветовых гор.

На нагрудном доспехе гвардейца все еще болталась позолоченная табакерка. Выпустить тролля можно было только после заката, сразу как на смену Феру придет его старшая дочь и супруга по имени Реф.

Барон Рокуэлл с презрением относился не только к Полонию, но и ко всем жрецам в принципе. В то время как он, уставший и взмокший, стоял насмерть во время осады Хартема, жрецы трусливо прятались в храме и молились своим Божествам. Барон ненавидел их унизительные, попрошайнические молитвы. Он считал, что победа достаётся только сильному: тому, кто с гордостью пронесёт над полем боя своё немеркнущее знамя, разукрашенное кровью врагов. В общем, Рокуэлл не верил жрецам и их глупым россказням, он верил лишь Мечу Справедливости. И королю. Вернее, наоборот: барон верил только Его Светлейшеству. И Мечу Справедливости. Жрецы были для него где-то промеж детей, женщин и волосатых эльфов.

«И что там прошлой ночью вытворял глупый мальчишка вместе с этой деревенской простушкой? — злобно подумывал Рокуэлл. — Ну, я ему покажу, когда вернемся, как сельских девиц совращать! Теперь, вон, клюет носом, даже латные доспехи мои не мог правильно застегнуть! Развлекается с девками по ночам, вместо того чтоб спать, а потом еле тащится на своей кляче! Я ему задам, крысенышу, вспомнит он у меня самого Фера!»