Время крови: Дикий север: 1765-1922 гг.

– То-то я смотрю! – обрадовался Тимохин. – Мы ж с тобой на Триумфальной во время митинга в одной дружине ходили. Не припомнишь? Ты меня, когда солдаты стрелять начали, раненого выволок оттуда. Ну? Неужто не вспоминаешь? В подвале ты меня перебинтовывал, руку мне вот тут, ниже локтя подбило… Тимофей я… Тимохин… С нами ещё товарищ Штык был, помнишь?

– А-а-а… Так вот, выходит, где снова свиделись, – улыбнулся Степан. – Как рука-то, пулю вспоминает?

– Иногда ноет. Да меня с тех пор пять раз свинцом ковыряли на Гражданской. Дело привычное, – сказал Тимохин не без гордости.

– Человек ко всему привыкает.

– Вот тут я с тобой не соглашусь, друг. Я здесь второй год мытарюсь уполномоченным ГПУ, а привыкнуть не могу. Да и не хочу привыкать. Я к лобовой атаке приучен, к кавалерийскому топоту, а не к этой оленной волынке… Тьфу! Не понимаю, что ты делаешь тут, товарищ Аникин.

– Живу. – Степан почесал бороду.

– Подальше от людей, что ли, ушёл?

Степан промолчал.

– Может, ты с революцией в чём разошёлся? – спросил Тимохин.

– Разошёлся? Пожалуй, особливо ни в чём. Просто революционного воздуха я наглотался досыта, – Степан пыхнул сизым дымом, – мне этого удовольствия больше не надобно. Это всё в прошлом.

– Нет, товарищ, зря ты так говоришь. Молодость наша революционная осталась в наших сердцах навечно. – Тимохин с любовью погладил лежавшую на коленях шашку, в глазах его вспыхнул огонёк воспоминаний. – От тех дней и тех мыслей просто так не отвернёшься.

– Я перекипел, – проговорил Степан с неохотой, – ушла из меня вся эта пена.

– Что за пена? Уж не революцию ли ты пеной называешь?

– Вот именно. Огня много, кровищи – ещё больше. А про обыкновенную жизнь за всем этим побоищем никто думать не думал, некогда людям стало хлеб сеять, баб любить, скотину разводить. Зачем же тогда мы революцию затеяли? Зачем этот пожарище на всю страну? Неужто только ради смертоубийства, ради расстрелов и виселиц? Разве революция задумывалась, чтобы простолюдины ненависть свою излить смогли? Разве не ради справедливой жизни?

Было видно, что Степан с болью относился к этой теме; он бы и рад был промолчать, но настоявшаяся в душе печаль поднялась до краёв и требовала, чтобы её выплеснули.

– Что ты мелешь такое, товарищ? – воскликнул один из красноармейцев.

– Никак ты суть революции под сомнение ставишь? – сощурился Тимохин. – Спокойного мещанского прозябания захотелось? Тепла и уюта?

Степан удивлённо посмотрел на гэпэушника и хмыкнул.

– Оно и видно, что я выбрал для себя дорожку полегче. – Он покачал головой. – Самое что ни на есть мещанское жильё – чум. Уютно и беззаботно, так, что ли?

– Кхм, – Тимохин откашлялся, – не понимаю я тебя, товарищ Аникин. Странно мне всё это слышать. Странный ты элемент. Отколовшийся от революции, сбившийся с пути, несознательный…

– Почему же сбившийся? – Степан с наслаждением пососал курительную трубку. – Наоборот, я воротился на нормальную лыжню. Я по человеческой жизни истосковался, покуда в революционном подполье жил, как крыса.

– Это что за слова такие!

– А ты брови не хмурь. Мне ли не знать, что такое подполье. Бомбы готовили, ограбления банков организовывали, подгрызали какие можно устои, чтобы государство рухнуло побыстрее. А кто у нас на пути возникал, тех давили нещадно. Кровавый вихрь революции! Это всё по молодости хорошо звучало, пока мозги были зелёные, недозревшие.

– Это как же ты смеешь…

– Революция делалась ради человека, но про человека-то никто из нас, оказывается, не думал. Да ты на себя сейчас посмотри. Я про тебя много разных слов от Самоедов слышал. Арестовываешь, расстреливаешь. Скоро ты на здешних просторах никого не оставишь. Но растолкуй ты мне: для кого ты стараешься? Кому будет нужен этот край, когда ты всю Самоядь изведёшь? Сам-то жить ты здесь нипочём не хочешь, ты ненавидишь Север, а всё туда же – перемены насаждаешь, вершишь революционный суд! Оставь эту землю тем, кому она нравится такой, какая есть. Уезжай отсюда… Впрочем, куда тебе! Ты теперь только исполнять приказы умеешь, палачу собственные мысли ни к чему.

– Это кто ж палач-то? Не меня ли ты таким словом позоришь?

– Так ты и есть самый настоящий палач, очень даже исполнительный палач, усердный.

– Замолкни, контра! – Тимохин подался вперёд всем корпусом.

– Тебе нравится чувствовать себя командиром, – голос Степана Аникина сделался металлическим, – нравится осознавать, что ты вправе швырять в кровавый котёл новые и новые жизни. Все вы такие… революционеры: только и желаете власть свою показать, упиваетесь вы властью, пуще водки она вас хмелит! Революция лишь для того и нужна, чтобы новых людей к трону привести. И ежели ты, Больное Сердце, не понял этого, то ты не понял ни черта за весь свой долгий боевой путь!

– Я тебя, шкуру, арестую сей момент за контрреволюционную агитацию, – побелел Тимохин.