Время культурного бешенства

Он сжалился над ними лишь часа через два, оговорив, как нечто само собой разумеющееся, что хочет приезжать сюда часто. Свое согласие отец выразил утешительной формулой:

— В конце концов, шашлык можно жарить и здесь.

Вернувшись домой, Тим отверг предложение полежать и отдохнуть и принялся копаться в своей необъятной библиотеке-фонотеке дисков, промаркированных шрифтом Брайля. Он упорно что-то искал, но от предложенной помощи отказался.

Наутро он объявил, что хочет снова начать рисовать, но теперь уже по-настоящему, настоящими красками. И вполне грамотно перечислил, что ему нужно для живописи — загрунтованный холст или плотный картон, масляные краски, кисти и прочее — вплоть до таких мелочей, как лоскутки тряпок, чтобы вытирать кисти.

Подивившись его методичности, отец заметил, тщательно подавляя в интонациях улыбку:

— По-моему, ты упустил одну деталь. Понадобится еще человек, который научит тебя простейшим вещам, к примеру, смешивать краски.

— Нет, мне учитель не нужен. Я и так знаю, как это делать.

— А откуда тебе это известно?

— Не могу объяснить. Но знаю, что все это знаю. Я это вижу.

Когда мальчик говорил, что он что-то видит, родители всегда прекращали расспросы. Здесь начиналась область непостижимого, в которую они боялись вторгаться.

Отец и мать Тимофея имели о живописи, мягко говоря, минимальное представление. Все их впечатления в этой области сформировались в результате нескольких посещений музеев во время редких поездок — далеко не каждый год — в Петербург и Москву. Потому слово «живопись» высекало в их памяти прохладную скуку музейных залов, механический голос экскурсовода и большущие полотна, наподобие «Девятого вала» Айвазовского или «Бурлаков» Репина. И когда Тим начал свои живописные опыты, его мать испытывала изумление, граничащее с ужасом — неужели ее сын напишет нечто подобное? Пусть маленькое и неумелое, но все-таки чем-то напоминающее то, что ей доводилось видеть в музеях?

Не в силах совладать с любопытством, она исподтишка подсматривала, что делает ее ребенок. Ей случалось видеть в кино, как выглядит работа художника. Посмотрит сперва на модель, потом, с палитрой в левой руке и кистью в правой, подойдет к мольберту и сделает пару мазков, затем посмотрит на модель подольше и повнимательней и накладывает мазки уже в большом количестве, один за другим, словно бы и забыв про натурщицу.

Тим работал совершенно иначе. Именно работал, а не играл в живопись — она это поняла сразу. Он выдавливал на палитру черную краску, и по его лицу было видно, что ему очень нравится, как краска вылезает из тюбика. Затем он подмешивал к ней немного чего-то синего и накладывал на холст плотный сочный мазок, а рядом с ним — другой, маленькой кистью — тонкий мазочек желтого, а после этого мог долго сидеть неподвижно, рассматривая что-то внутри себя. Тем временем первые мазки подсыхали, и мальчик поверх желтого накладывал новый черный мазок и опять впадал в задумчивость.

Выходило, что живопись живописи, как и художник художнику — рознь.

Первый холст мальчик раскрашивал примерно четыре дня, после чего дал ему подсохнуть пару часов. Мать пришла в полное недоумение: для чего нужно было намешивать туда разные краски, да еще столько думать, как это сделать, если в результате все полотно оказалось черным?

Тим же на черном подсохшем фоне в течение нескольких минут размашистыми мазками выписал слегка наискосок оранжевую полосу, шириной сантиметра три или четыре, нельзя сказать, что кривую, но и не совсем ровную.

По тому, как он смотрел на холст — она была готова поклясться, что смотрел, хотя смотреть ему было нечем — она поняла, что картина готова. Он поставил ее сушиться, прислонив к стенке, вставил в плеер музыкальный диск и погрузился то ли в размышления, то ли в созерцание чего-то, ей, его матери, недоступного.

Она же время от времени находила повод заглянуть в его комнату и, как бы невзначай, посмотреть на картину — чем-то та привлекала, и даже не привлекала, а беспокоила. Каждый раз, когда полотно попадало в поле ее зрения, ей почти явственно слышался чей-то негромкий вскрик.

Через день они поехали на место бывшей горы (Тим упрямо продолжал говорить «на гору»), и мальчик взял почти просохший холст с собой. А потом возил его в своем кресле во время прогулки. В каком-то пришедшемся ему по вкусу месте он поставил холст вертикально на землю, подперев его палочкой — впечатление было такое, будто он предъявляет свое творение заброшенному руднику, или наоборот — рудник творению.

Отец, наблюдавший эту сцену в бинокль, недовольно нахмурился: не хватало, чтобы у мальчишки возникли проблемы еще и с головой.

— Черт-те что! — проворчал он недовольно. — Однако это место ему на пользу, — в ответ на недоуменный взгляд жены он передал ей бинокль.

Как раз в это время Тим, спокойно просидев с полчаса, перегнулся через подлокотник и поднял стоящий на земле подрамник с холстом. Дома такие движения для него были невозможны.

— Господи, — вздохнула она, — неужели ему это место может помочь?