Время Культуры

Сам Евгений Рейн говорит о себе так: «У меня своя судьба, которая реализовалась в меру моего дарования. Лучшей судьбы я себе не желаю».

А напоследок вот о чем. В 1961-62 году юноша Бродский написал завораживающее стихотворение «Рождественский романс» и посвятил его Евгению Рейну.

Романс этот мне всегда хотелось назвать на манер Лорки «Сомнамбулическим», так сложно, прямо-таки невозможно, разгадать его символику и метафорику.

Высоко ценимый мною литературовед Олег Лекманов три раза уже брался за дело, получалось, на мой взгляд, прекрасно, но все равно что-то ускользало, не сходилось, не выстраивалось. Вот например, что это за «ночной кораблик»? Не верится, что это поезд Красная стрела, в полночь выходящая из Питера и из Москвы.

Мне представляется, что это ярко освещенный трамвайчик, который легко можно назвать «ночным корабликом негасимым». Когда-то на таком трамвайчике ездили в гости друг к другу Иосиф и Евгений… Или шли пешком? Скорее всего, они шли пешком, а мимо дребезжал по своему маршруту этот «ночной кораблик», слившийся для Бродского с образом его друга, поэта Евгения Рейна.

Осип Мандельштам в бореньях с веком-волкодавом

21.01.16

Поразительное дело. Слабак и сладкоежка, неженка с девичьими ресницами, тонкий эстет, умеющий только сочинять, и ничего больше, бросил вызов своему страшному веку и остался в памяти потомков как поэт, осмелившийся противостоять сталинщине. Ведь правда, кто еще, кроме него? Ну да, писал Максимилиан Волошин в своем Коктебеле обличительные, обжигающие вирши, но кто их или о них тогда слышал? А Мандельштам свои стихи о Сталине читал вслух, другое дело, что друзья-поэты, тот же Пастернак, боялись слушать. И действительно, поступок самоубийственный, как и такие строчки:

«Власть отвратительна, как руки брадобрея» или «Пайковые книги читаю,/Пеньковые речи ловлю» или «И всю ночь до утра жду гостей дорогих,/Шевеля кандалами цепочек дверных», или «Губ шевелящихся отнять вы не могли» или «я трамвайная вишенка страшной поры»…

Многие ли из друзей-поэтов могли выхватить из рук вооруженного и неуправляемого чекиста Блюмкина ордера на арест людей, назначенных на убой, и разорвать их? А дать пощечину всесильному «красному графу» Алексею Толстому?

Иосиф Мандельштам

Надежда Мандельштам

Сколько же перчаток брошено этим «неженкой» в морду власти, как он осмелился называть вещи своими именами тогда, когда люди боялись даже собственного шепота?!

А ведь как хотелось просвистеть жизнь щеглом, как мечталось о другой жизни — вольной, сладкой, веселой, с морем, с югом, с природой и прекрасными памятниками архитектуры, к которым так тянулась его душа! Как хотелось писать гармоничные, полные покоя и лени стихи:

«Есть иволги в лесах, и гласных долгота, / В тонических стихах единственная мера,/ Но только раз в году бывает разлита/ В природе длительность, как в метрике Гомера.

В юности увидев Германию, Францию, Италию, он глотнул воздуха Европы, зарядился свободой и красотой, в год революции большевиков ему было только 26, и стихи его даже неистовую своевольную Цветаеву заставляли склониться перед ним:

«Я знаю: наш дар — неравен/ Мой голос впервые — тих/. Что Вам, молодой Державину /Мой невоспитанный стих!»

Время поменяло его голос и интонацию, но стихи — и это вам скажет любой любитель поэзии — остались столь же завораживающе гениальными, как в эпоху его первого сборника «Камень».

Страх? Он был, ведь против человека в годы сталинщины была направлена вся мощь государства. Но он преодолевался — стихами, и самое страшное было, когда они не шли, кончались.

«А в комнате опального поэта дежурят страх и муза в свой черед», — скажет о его «воронежском периоде» Ахматова.

В Воронеже у ссыльного была «комната», в Москве же таковая появилась на короткий срок и то — перед развязкой. Был Мандельштам бесприютен и безбытен, скитался с «нищенкой-подругой» по друзьям и знакомым, дающим кров и пищу. И разве что советский комментатор в предисловии к посмертному сборнику мог написать, что любил Осип Эмильевич скитальческую жизнь, оттого и не имел своего жилья.