Время Музы

Магдалина, мы в городе – кровь, как из водопровода,

Совесть усовершенствованнее канализации!

Нам ли, нам ли с тобой спасаться

Когда корчится похоть, как женщина в родах?!

Человек кричал, взмахивал кулаками, показалось даже, что пару раз ради особой убедительности схватил себя за волосы. Выбрав в зале какую-то несчастную, он обращался к ней, будто она его Магдалина. Девушка была в восторге, а мне как-то подурнело.

– Острым холодным прорежу килем

Тяжелую волну соленых дней –

Всё равно, друзья ли, враги ли

Лягут вспухшими трупами на желтом дне!

Я не оплачу слезой полынной

Пулями зацелованного отца –

Пусть ржавая кровью волна хлынет

И в ней годовалый брат захлебнется!

– Что это за ужас?! – я поперхнулась какао. – Это – стихи? И это – Серебряный век русской поэзии?

– Это, дорогая Галя, современная поэзия, котрая отказывается от расставленных классиками границ. Сегодня стихи имеет право писать только тот, кому больно, кто умеет чувствовать боль… Истинным поэтом человек становится только в те минуты, когда ему больно. И чтобы судить поэта, нужно сперва пережить то, что пережил он. А наш Толя, как мы знаем, пережил немало…

Я обернулась на сидящего рядом мужчину – он подсел к стойке незаметно. Был одет в пальто с поднятым воротником, даже шляпы не снимал; тусклый барный свет не позволял рассмотреть его лицо, но голос выдавал человека молодого. Он сказал: «Дорогая Галя», значит, знал Бениславскую. Мужчина лихо выпил мою недопитую рюмку, подсел поближе и, указав пальцем на сцену, прошептал на ухо:

– Слушай, слушай дальше! Сейчас будет самое интересное!

Неизвестный Толя со сцены взглянул прямо на нас, ехидно ухмыльнулся, и в ответ тоже указал пальцем:

– …Меня всосут водопроводов рты,

Колодези рязанских сел – тебя!

Когда откроются ворота

Наших книг,

Певуче петли ритмов проскрипят.

И будет два пути для поколений:

Как табуны, пройдут покорно строфы

По золотым следам Мариенгофа,

И там, где, оседлав как жеребенка месяц,

Со свистом проскакал Есенин…

Зал захлопал, восторженно засвистел. И смотрели зрители не только на Толю, но и в нашу сторону. На нас направили ослепляющий луч прожектора, сосед встал, решительно прошел между столиков, вскочил на сцену и, как конферансье, представил артиста:

– Анатолий Мариенгоф, товарищи! Громче, громче овации, наш Толя их любит!

Мариенгоф с хохотом обнял его и также представил залу:

– А это, кто не знает, Сергей Есенин! Встречайте! Твоя очередь, Серега, читай!

Я подскочила: рядом со мной сидел сам Сегрей Есенин?! Классик, которого учат в школе, выпил мою водку?!

Сергей скинул шляпу, пальто и пиджак прямо на сцену. Закатал рукава рубахи до локтя, взлохматил светлые волосы, блеснувшие под прожектором настоящим золотом. Девчонки в зале заверещали – молодой человек показался невообразимо хорошеньким. Он был невысоким, крепким, пожалуй, даже чуть склонным к полноте, но это его не портило. Черты лица правильные, взгляд уверенно-задиристый. Если Мариенгоф выглядел утонченно-испорченным, то Сергей выглядел несколько простоватым, хоть и одет был франтом. Он будто бравировал своим деревенским происхождением. Немного нараспев, подняв высоко подбородок, хрипловатым тенорком, нараспев, он прочел:

– Дождик мокрыми метлами чистит

Ивняковый помет по лугам.

Плюйся, ветер, охапками листьев,

Я такой же, как ты, хулиган!

Я люблю, когда синие чащи,

Как с тяжелой походкой волы,

Животами, листвой хрипящими,

По коленкам марают стволы…

Сергей с улыбкой и со слезами на глазах обращался не к прокуренной зале этой забегаловки, а к кому-то выше, к кому-то, кто воплощал для него его родину. Девчонки-фанатки смотрели на него, как на божество, шевеля губами, повторяя за ним чудесные строки.

–…Русь моя, деревянная Русь!

Я один твой певец и глашатай!

Звериных стихов моих грусть

Я кормил резедой и мятой…

Но не бойся, безумный ветер,

Плюй спокойно листвой по лугам!

Не сотрет меня кличка «поэт»,

Я и в песнях, как ты, хулиган…