Время Музы

Я рассыпался в извинениях, подал бедняжке руку, помогая подняться. Пытаясь одновременно поднять парасоль, встать на ноги и убрать волосы с лица, несчастная жертва моей неуклюжести не торопилась подниматься. Все же в один прекрасный момент барышня справилась с локонами… и на меня посмотрели лукавые голубые глаза. Все, дорогая Жорж, с того момента я перестал жить как простой человек! Передо мной явилась сама Красота. Истинная, всесильная, могучая в своей кротости Красота. Красота, которой возможно простить все: коварство, предательство, ложь, измену. Все, что угодно, ведь само ее существование в этом мире дает ей право на любые грехи… Ох, слепец! Я тогда и не ведал, что наша встреча была подстроена… Вы не поверите, Жорж, эта дама оказалась полячкой! Она вдруг напомнила мне о моей родине, о запретной для меня Польше, и тогда я потерял себя окончательно.

Мицкевич вдруг замолчал. Глядя куда-то вдаль, неторопливо покачиваясь в седле, он прочел нараспев по-польски (компьютер в линзе исправно выдал неуклюжий русский перевод):

– Виновна ль ты, что вся полна ты обаянья

И что горит твой взор, как луч златого дня?..

Не вверилась ли ты мне слишком – от незнанья?

Не слишком ли творец нам много дал огня?..

Настроение польского гения из возвышенно-романтического перекатилось в меланхоличное. Демонстративно и как-то театрально он вытер слезу не очень чистым кружевным платком.

Нужно было встряхнуть Мицкевича.

– Красивые стихи, Адам.

– Увы, я больше не пишу. Как женился, так и все…

– Как же звали вашу польскую музу? Слышала, что польские женщины самые красивые в Европе, но у них порой бывают забавные имена. Ржачна Отрыжка или Вражина Бражка? Или, быть может, Куражка Доржочевшски?

Мицкевич покачал головой и горько улыбнулся:

– Нет, Жорж, ее имя куда проще. Каролина Собаньская.

Огромное досье на графиню Собаньскую зарябило у меня в глазах. Шпионка, доносчица, развратница. Работала на де Витта и на самого Бенкендорфа, специализировалась на творческих, богемных личностях. Интересная дамочка… Но о коварных польских графинях, разбивающих сердца впечатлительным поэтам, я решила поговорить позже, потому что моя кобыла, радостно заржав, рванула вперед: меж деревьев показался особняк Жорж Санд.

Мы приехали в Ноан. Дом был небольшой, двухэтажный, с высоким чердаком-мансардой. Его выстроили из светло-бежевого камня. Особый европейский уют создавали белые ставни на окнах, красная черепичная крыша и вьющийся по стенам виноград. На поляне напротив главного входа раскинула ветви большая гортензия. Не такая старая, как в наше время, но, несомненно, та же самая. Кстати, по размеру дом оказался так себе – ничего особенного, чуть больше родительской дачи, хотя мы и не бароны.

Закрыв глаза, я вдохнула поглубже – вот он, Ноан: сочная июньская зелень, море цветов… и дивная фортепианная музыка, идущая откуда-то из глубины старинных стен. О, там играет Шопен!

Моментально забыв о своем Вергилии, я быстро соскочила с лошади, кинула поводья возникшему ниоткуда конюху и побежала к тяжелой дубовой двери – за ней был мой гений!

Бросила шляпу, перчатки и хлыст слуге:

– Найдите Мицкевичу комнату. Так, где мой Шопенчик?..

– Господин еще не вставал.

– Это в двенадцать-то часов дня? А как же музыка?..

Не слушая оправданий безликого лакея, я рванула на звук фортепиано. Мимо высокой лестницы, наверх, мимо анфилады комнат. Я ворвалась в залу, боясь потревожить исполнителя, замерла в неуклюжей позе.

Уют в большой комнате создавала светло-зеленая обивка стен, хорошо гармонирующая с золотистыми портьерами, мебелью светлого дерева и множеством цветов в вазах. Изюминкой здесь был, разумеется, прекрасный рояль у окна. Тот самый легендарный рояль, темно-коричневый с золотой окантовкой, который Камиль Плейер сделал специально для Фредерика. Шопен постоянно возил этот (далеко не маленький) инструмент за собой, не расставался с ним никогда, даже на Майорке. Его транспортировка обходилась немаленьких сумм, которые оплачивала мадам. Но что – деньги, когда для композитора этот рояль был одним из органов чувств, позволяющий показать музыку именно такой, какая она пришла ему в голову.

В будущем этот инструмент находился в Париже. Толпы влюбленных в Шопена поклонниц фотографировались на его фоне и отчаянно хлюпали носом, когда какой-нибудь пианист брал аккорды гениального поляка… но недолго. До того момента, как грянула изоляция.