Время Музы

Я поняла, что зависла на пороге гостиной мадам, оглушенная волшебством звуков. Высокие окна были открыты настежь, на полу от сквозняка шевелились листы исписанной нотной бумаги, звучал двадцатый шопеновский ноктюрн. Музыка лилась легко, растворяясь, переливаясь, впитываясь и вплетаясь в солнечный свет. У окон она играла с тонкой вуалью портьер. Вальсируя, кружила в воздухе пушинки одуванчиков. Рояль пел то тревожно, то лирично и задумчиво… я вдруг поняла, что, отлично зная произведения Шопена, в таком гениальном исполнении их еще не слышала. Это было сильно. Нет, это было просто шедеврально!

…В углу на диване, в расслабленной позе Марии-Антуанетты, полулежала прелестная дама, вся в розовую рюшечку и кружавчик. Заметив хозяйку, она широко улыбнулась: «Тсс!», и взглядом указала на музыканта – тот меня еще не увидел. Свет из окна контрастно очерчивал острый профиль исполнителя, прямые волосы до плеч, длинные руки, легко и немыслимо быстро бегающие пальцы. Он был высок, крепок, по виду очень силен… и да, это снова был не Шопен.

Окончив ноктюрн, мужчина поднял на меня глаза и расплылся в очаровательной улыбке:

– Жо-орж! Дорогая! Мы с Мари приехали еще вчера и узнали, что вы только-только отбыли. Вновь изволите прогуливаться по ночам, шалунья?

Он подошел, панибратски обнял меня и даже расцеловал в обе щеки. Светлые глаза молодого человека блеснули, некрасивое, грубое, как будто вытесанное топором, лицо с тонкими губами изобразило искренную радость. Где-то я этого орелика видела… Точно – Ференц Лист! А графиня – это Мари Агу, его возлюбленная и близкая подруга Санд.

Я обнялась с графиней, небрежно откинула в сторону ее юбки и уселась рядом на диванчик. Снизу вверх глянула на Листа, достала сигару. Музыкант ловко щелкнул кресалом, подал огня в специальной плошке. Стараясь выглядеть расслабленной, я затянулась. Табак был крепкий, ароматный и, разумеется, без отдушек и фильтра. Мои домашние тренировки не прошли даром – курила я вполне уверенно.

– Ференц, то, что я сейчас слышала – бесподобно, немыслимо, божественно! У вас пальцы ангела!.. Но да вы это и без меня знаете. А что до моей прогулки, так я думала, друзья мои, что вы прибудете чуть позже. Только не дуйтесь – я привезла вам сюрприз. Пришлось поуговаривать его отложить свои дела и навестить меня, уж больно упрям. Как, впрочем, все его соотечественники.

– Неужто поляк? И ты уговаривала его всю ночь? Теряешь хватку, дорогая… – промурлыкала графиня и, облизываясь, будто кошка, с жадностью взглянула на поэта, уже давно стоявшего в проеме дверей.

– Поляк. Угадала, Мари. Адам Мицкевич, господа! Великий поэт современности и борец за свободу Польши. Будьте добры к нему и принимайте радушно, иначе, даю слово, будете иметь дело со мной.

Не знаю, отчего я выбрала такой расхлябанный тон, но друзья баронессы его восприняли как норму – ведь Жорж находилась дома и потому не должна была заморачиваться этикетом.

Графиня грациозно обняла меня, ласково чмокнула в щеку:

– Жорж, солнце мое, как же я соскучилась… Но тебе нужно переодеться и умыться с дороги, у тебя запыленный вид. Пока тебя не было, я посмела немного похозяйничать и приказала накрыть нам завтрак в беседке у пруда, дети уже там. Поспеши, разбуди Фредерика, и скорее присоединяйтесь к нам!

Будить гениев – мой конек. Если верить навигатору, на втором этаже располагаись апартаменты баронессы, спальни детей и комната Шопена. Странно: Санд спала отдельно от своего гения? И как же она его вдохновляла, позвольте поинтересоваться?..

Не стучась, я приоткрыла дверь – она была незаперта. Тут стояло еще одно, попроще, фортепиано, небольшая кровать под балдахином, у окна конторка с аккуратными стопками нот и серебряной чернильницей. Темные портьеры были задернуты, духота окутывала комнату плотной ватой. Я по-хозяйски раскрыла шторы и створки выходящего в сад окна, чистый воздух ворвался в спальню. Я повернулась к кровати, на которой до сих пор почивал мой гений. Он не слышал рояля в гостиной, громких разговоров и смеха, он сладко и безмятежно спал.

Как и с Есениным, я присела на пол возле спящего героя и присмотрелась к его чертам. Обычный, ничем не примечательный парень: сухое лицо, острые скулы, капризно очерченные бледные губы. Под глазами, как у больного, внушительные синяки. Его нос с горбинкой был уткнут в подушку, тонкие, длинные русые волосы в беспорядке разметались. Вероятно, я слишком пристально глядела на Шопена, потому как через мгновение глаза сони раскрылись, сфокусировались на мне и изумленно округлились.

– Аврора?.. Это не ты… Боже, кто ты?!

Он присел в кровати, испуганно натянул до подбородка одеяло. Руки у него оказались особенными: ладони маленькие, а пальцы тонкие и длинные.