Время неприкаянных

— Да, да, можно определить подъем или упадок нации по тем словам, которые она использует для их определения. Поскольку в языке есть все… Разве не сказал Лейбниц, что язык — это самый прекрасный памятник, который может создать нация? У слова есть двойник, как у человека: оно следует за ним или отвергает его. Всегда именно он, двойник, наносит удар, тогда как слово может и благословить. Двойник искажает реальность, тогда как слово ее передает. Но где скрывается истина? Затравить ее, окружить — о, какая это цель для исследователя! Впрочем, ему достаточно копнуть слово, чтобы обнаружить истину, сотворенную нашими самыми далекими, самыми безвестными предками… — Запнувшись на мгновение, старик вопрошает тем же уверенным тоном: — Но если это слово лживо, способен ли человек открыть в нем истину, на которой оно некогда стояло? Однако что такое ложь? Противоположность истины? Но что такое истина? Софисты, эти блестящие ораторы, даже не пытались ее найти. Они хотели прежде всего убедить. У слов же «убедить» и «победить» корень один. Победить стремятся электрошоком, ужасным победителем. А как обстоит дело с побежденными? Кто говорит за них, за всех тех, кто научился только вопить? Что знали бы мы о Платоне или Конфуции, если бы высказанное ими вместе с ними умерло? И даже о Моисее, если бы на устах его слово Господа было не светом, а пылью?

Даже так, говорит себе Гамлиэль, улыбаясь. И почему он не достался мне в учителя? Быть может, я не испытывал бы таких мук, когда пишу.

— …Но все было бы иначе, — вновь начинает старик, — совсем иначе, если бы эти великие мыслители с их потрясающими идеями, если бы эти бессмертные творцы универсальных видений испытали хотя бы минутное воздействие электрошока!

Теперь Гамлиэль уже не может не слушать. Этот маньяк с развевающейся бородкой, думает он, наверное, блестящий писатель или освистанный оратор. Внезапно в нем пробуждается интерес. Если бы у него были с собой деньги и он мог бы располагать своим временем, то пригласил бы старика в кафе. Потому что он любит черпать из неизвестных источников. Извлекать пользу из связи между людьми, у которых нет ничего общего. Приводить их в волнение и томление, пробуждать в них страсть. Спасать их от скуки и забвения. Какую драму переживает сейчас этот приятный образованный человек, рядом со своей женой или вдали от нее, если его приводит в такое неистовство метод лечения, от которого врачи давно отказались? Что за вопль пытается подавить он градом слов, изливаемых первому встречному, кто попался ему на пути?

Между тем старик, с вдумчивым видом почесывая бородку, поминает, должно быть с целью произвести впечатление на собеседника, Мейстера Экхарта и его книгу о божественном утешении, Пиндара и его концепцию безмолвия, восточную философию, ядерную науку, политические скандалы и библейскую экзегетику. Похоже, он даже не задумывается, внимает ли его словам Гамлиэль.

— Беда, страшная беда, что здешние психиатры возвели себя в ранг непогрешимых, они разучились слушать. Уж я-то знаю. Сам я слушаю не только людей, но и животных. Я понимаю их, угадываю, что им нужно. Я слушаю деревья, которые страшатся засухи, и ветер, который забавляется, создавая картинки из облаков и разрушая их. Я слушаю травинки: они постанывают, когда растут. Я слушаю землю, по которой мы ступаем: она покорилась и позволяет топтать себя. Я слушаю даже камни. Люди думают, что они ничего не чувствуют, ничего не говорят. Так вот, люди ошибаются. У камней есть свой язык. Им требуются годы или века, чтобы завязать беседу? Ну и что? С их терпением разве нельзя подождать? Каков возраст нашей возлюбленной планеты? Что такое сто пятьдесят лет в сравнении с миллиардом? Нашим лекарям следовало бы научиться слушать, вот что я вам скажу…

Хорошо говорит, думает восхищенный Гамлиэль. Значит, он не писатель. Преподает литературу, это очевидно. Надо бы выяснить его координаты, встретиться с ним еще раз, расспросить побольше о теориях относительно языка.

— …К счастью, новое руководство все изменило, вы же понимаете, — продолжает старик. — Это из-за меня. Вы уж мне поверьте. Я не мог больше видеть, как она страдает, бедняжка. Я стал протестовать. Угрожать. Заставил вмешаться влиятельных людей. И вот тогда, дражайший сэр, прямо на следующий день, медицинская политика этого заведения улучшилась. Говорю вам это, чтобы успокоить вас. Не терзайтесь больше из-за больного, который вам дорог. Не буду говорить, что электрошок окончательно упразднен. Говорю только, что он не используется больше в отношении больных, неспособных защищаться. Его применяют только к…

Не прекращая теребить бородку, старик умолкает, желая проверить, какой эффект произвели его слова на собеседника, который, вздрогнув от удивления, восклицает:

— …применяют к кому?