Время невысказанных слов

Волосы разлетались в сторону. Мы выдерживали недолго на холодном ветру, но живо вставали эти фигуры, куда свободно могли затесаться и мы с Микой, в пышных бальных платьях, флиртующие с кавалерами, выплетающие тонкую нить интриг. А рядом маячил Кит в пенсне, с кудрявой челкой и умными жалостливыми глазами. И даже там у него почему-то оставались странные вкусы в одежде.

…И Первокурсник пролетел, как во сне. Казалось, и не было этих вечерних репетиций, словно все произошло мгновенно, как сплошная удачная импровизация (хоть раз в жизни!). И стоя на краю сцены перед залом, наполненным первокурсниками, старшекурсниками, выпускниками, родителями и преподавателями, я чувствовала, что начинаю безумно влюбляться в тех, кто стоит по эту сторону со мной. И да, мы, кажется, могли гордиться собой.

— Смотри, — сказала Мика, странно посмотрев на меня, когда я вошла в нашу импровизированную раздевалку за сценой. Вокруг гомонили, поздравляли друг друга, снимали на камеру.

— Что? — у нее было непривычное выражение лица, и я перестала улыбаться.

— Вот. — она сунула мне что-то в руку. Распахнув листок, я увидела старую записку, подброшенную Стрелину еще в октябре. Признаться, я уже давно забыла про нее. На другой стороне, под подписью неизвестного автора стояло, выведенное торопливой рукой: «Contra spem spero».

— Самое интересное, что это лежало на твоих вещах. Как он узнал?

Я пожала плечами.

— А что это значит, ты знаешь?

Я была неуверенна и залезла в Интернет в телефоне.

Contra spem spero — Надеюсь вопреки ожиданиям.

— Это он так издевается? Прибедняется, что ли?

— Скорее, шутит, — заметила я. — Но знаешь, меня это как-то мало трогает. Ответил и ответил. Молодец.

— И все-таки это все странно.

— Правда? Да почему?

И правда, почему?

III

ОРГ (основы русской грамматики), ОТДЖ (основы творческой деятельности журналиста), История русской журналистики, Теория литературы, История Древнерусской литературы, История Зарубежной литературы, английский язык, техника и технология СМК…

И это далеко не полный перечень экзаменов и зачетов за первый семестр. Родные мои, преподаватели, духовные наставники, учителя… не знаю, не знаю, как еще назвать их…мэтры журналистики и кладези знаний, неисчерпаемые источники мудрости и вечной молодости, в эту первую сессию они преподали хорошую трепку каждому. До дрожи в коленях, до стука сердца, отдающего в ушах, с бешено бурлящей кровью после бессонной ночи, схватив билет, отвечаешь почти налету, выходишь и замираешь. Выдох. Не счастье, не радость, только пустота. Выплеснулся.

Кто-то из преподавателей как-то назвал это процессом торможения и процессом бурления. Главное не расплескать и донести знания. Их так много, как никогда, казалось бы, не было. И страшно, что будет с головой, если положить сверху еще один пласт информации. Но все намного проще. Пласты приминаются, а потом и вовсе измельчаются, но пока до конца сессии ты чувствуешь себя академиком!

Донести бы себя, просила я, просил каждый из нас, перелистывая одни и те же страницы, помеченные чьими-то добрыми руками, заложенные священными закладками прошлых обладателей. И гори огнем все Прохоровы и Тертычные, и их добрые книжки.

Еще только один экзамен, всего один, и я сожгу вас на костре Справедливости, и плевать, что это самосуд, за который библиотекари оторвут голову. Мы совершаем это во имя тех, кто придет на наше место, наивными робкими шагами ступая по факультету. Мы сделаем это за всех тех, кто мечтал это сделать, но так и не смог. Мы сожжем эти книги, и пепел развеем по ветру, и будем танцевать дикие ритуальные танцы на кладбище ваших страниц!

…Но неуверенно, как выздоравливающий, бродя по факультету и цепляясь за знакомые стены, улыбаясь дурацкой улыбкой таким же, как ты, несчастненьким и уже свободным: «Я свой, свой», — мы снова начинали возвращаться к реальной жизни и разумным мыслям. Ладно, пусть еще поживут священные источники знаний.

— Малодушничаем, — мстительно шептал едва не завалившийся на последнем экзамене Никита.

Я покрутила пальцем у виска, показала ему язык и отчалила домой. Он махал мне рукой, стоя на платформе.

— Позвони Мике! — крикнула я, входя в поезд. У нее оставался еще последний экзамен — у нас с ней было разное расписание.

Я дома, ну надо же… в последние месяцы, когда жизнь стала кипеть и бурлить, вошла в свою колею, и наступило долгожданное Привыкание, я не хотела домой. Но стоило глупому организму напомнить, что после сессии начнутся каникулы, как меня мучительно поволокло всем существом по знакомым дорожкам-тропинкам, по маршрутам автобусов, которым я обычно предпочитала собственные ноги, по проспекту Революции, сворачивая к величественному «Спартаку».

Я думала, что мне не хватит двух недель, чтобы насладиться родными пенатами, но стоило как следует выспаться (это было долго!), обежать пустую квартиру — я настояла на том, чтобы переночевать там хоть несколько ночей, прежде чем посещу особняк господ Шереметьевых, как до меня быстро и мучительно дошло: вся моя жизнь ушла из Воронежа.