Время пепла

Алис улеглась, прислонившись щекой к сложенному одеялу. Грубая шерсть, колючая, но было так приятно передать ей свой вес, что на покалывания плевать. На своей половине мать тоже легла, качнула головой и уставилась Алис в глаза, словно обе по-прежнему сидели прямо, а вокруг опрокинулся мир. Теперь на ум всплывали другие слова: «прости», а еще «я сделала ошибку» и «я так устала быть собой». Но они не слишком просились произноситься вслух. Мать смотрела бесстрастно и твердо, но с ее взора сошло осуждение. Она напомнила Алис старую лягушку, сидящую среди брызг фонтана. А еще женщину, которая была ее мамой, когда сама она была маленькой, – довольно похожа, только волосы у той были темней, кожа глаже, а веки не так разъедали морщины.

Она не почувствовала, как уснула, но так оно наверняка и было, потому что через миг в комнате потемнело, во рту образовался несвежий привкус, а мать открывала шкафчик и зажигала свечу. Андомака, Трегарро, Уллин и девушка в огороде казались сейчас героями представления, увиденного в Притечье. Не настоящими людьми, не теми, вокруг кого вращалась ее жизнь эти месяцы. Они все были с Зеленой Горки и Камнерядья. Она же – из Долгогорья.

– Пора на работу, – сказала ей мать. – Коул с Тощей Мэдди скоро придут. Спать захотят.

Алис кивнула, встала и подобрала дубинку. При свече ее орудие смотрелось роскошно. Слишком дорого для палки и куска свинца. Мать шагнула за порог, и Алис за ней. Вдвоем они пошли по темным улицам и переходам, отстукивая шагами единый ритм. Обе молчали. Если мать и удивляло присутствие дочери, она не спрашивала ни о чем. Остановились они у уборной возле пивной, где ждало жестяное ведро, переполненное старой ссаниной. Мать подняла бадью за ручку, и они пошли дальше. Второй сортир, на площади, второе ведро, и в этот раз его взяла Алис. Ведро оказалось тяжелей ожидаемого, но Алис не жаловалась. Проходя через Притечье к мосту, они останавливались еще два раза. Почти безлунная ночь окончательно потемнела, когда мать с дочерью достигли реки. Кахон струился под самым южным из городских мостов. Желтый камень и черные прожилки раствора казались различными оттенками тени. Холодная моча переплескивала через края ведер. Прилично угодило на лодыжку, даже захлюпал сапог, но Алис не жаловалась и тут. Такая работа. Не будь она грязной, мерзкой и унизительной, никто бы за нее не платил.

Прачечный цех располагался на краю Коптильни и был ярко освещен фонарями. В воздухе веяло испарениями, и коренастый толстяк у черного хода приветствовал мать Алис довольно теплым кивком. Он понюхал бадьи, удостоверяясь, что в них не речная вода под видом настоящего товара, и махнул заходить. Мать вылила свои ведра в бак, и Алис сделала то же самое. Когда они вынесли пустые бадьи наружу, толстяк вручил каждой по медной монете, достаточно старой, чтобы лик князя Осая тронула прозелень. Алис передала свою матери.

– В счет восемнадцати сребреников, – сказала она. Это были первые слова между ними за пределами маминой комнаты. Звякая пустыми ведрами, они двинулись назад через мост, направляясь в другие места, где мужчины и женщины ели и пили, кричали и спали, упрашивали и угрожали. Ища заведения, где хозяева и вышибалы позаботились выставить ведра наружу, чтобы их унесли долгогорские крысы. Милостью кабатчиков притечные улицы пахли чуточку лучше, а бедняки-инлиски могли наскрести лишнюю монетку. Еще дважды Алис с матерью пересекали мост и возвращались назад. Звезды мерцали над ними, как зал, полный богов и духов, глазеющих вниз на спектакль.

На третий раз Алис оставила монету коренастого при себе. Добравшись до притечного конца моста, она наклонилась и поцеловала мать – сбоку, в висок. Пожилая женщина потрепала ее по плечу. За угол Алис повернула уже сама, лишь отзвук негромких шагов матери постепенно отдалялся в ночи.

Она поднялась по крутой черной лестнице назад в свою – Дарро – комнату. Стояла непроглядная тьма. Вспомнилось, как утром она уходила отсюда, одержимая стыдом и смятением. Казалось, времени прошло куда больше. Казалось, то была чья-то память, а никак не ее.

Она стащила с себя загаженную одежду и нашла более-менее чистую. К тому времени, как натянула опять сапоги, по темным улицам разносился уже птичий щебет. Алис открыла ставни и выглянула на восток, но свет, какой бы ни праздновали зяблики и голуби с воробьями, для ее глаз был слишком тускл и неразличим. Она встала у короба Дарро и провела пальцами по залитым воском насечкам его посмертного знака. Сердце еще затапливало горькой печалью, но вместо сокрушительной волны она вливалась замедленно, как прибывает река дюйм за дюймом. О чем это свидетельствует, Алис не знала, но кое-что, очевидно, переменилось. А поскольку Дарро меняться больше не мог, значит, все перемены произошли в ней.