Время перемен

«Кооператоры» как социально-экономический (и социально-психологический) феномен принадлежат периоду 1989–1990 гг., когда под этим именем впервые вышел на общественную сцену «новый» частник. В исследовании 1989 г. резко негативную реакцию примерно половины опрошенных вызывали «люди, официально получающие миллионы» (другая половина либо ничего не имела против – но такой позиции придерживались всего 11 %, – либо сопровождала свое одобрение важной оговоркой – «если деньги заработаны честно»).

Дальнейшее развитие установок советского человека по отношению к богатству и собственности – очевидный переход от негативных к позитивным реакциям. Примерно с конца 1991 г. частная собственность, приватизация, капитал приобретают положительные значения в советском общественном мнении. (Изменение масштаба цен лишило смысла вопрос о «миллионерах».) В апреле 1991 г. уже 52 % опрошенных (против 13) высказывали положительное отношение к частному предпринимательству (опрос «Культура», 2000 респондентов в России). В октябре того же года только 12 % принципиально «возражали против частного бизнеса». Сравнение ответов на различные серии вопросов позволяет считать, что именно такое меньшинство населения (11–13 %) составляет на 1992 г. основу сопротивления «рыночным» изменениям.

Анализ социальных структур сегодняшнего эгалитаризма оставим на дальнейшие главы; в данном случае достаточно обозначить позиции.

Сравнительно новый продукт распада иерархического эгалитаризма – трансформация функции «благодетельного» верха в функцию «таинственного злодея». В советской мифологии «верх» всегда выступал анонимным и таинственным, изо всех сил стремился казаться таковым. Вседозволенность карательных органов не создавала, а лишь восполняла картину таинственности господства. Еще одним восполнением всеобщей анонимности служила мифологизация персоны вождя. А теперь атрибуты тайной, вездесущей и всемогущей власти над человеком, которые раньше приписывались анонимному руководству страны, переносятся на «мафию». До половины населения склонно искать причину бедствий общества (во всех сферах – от потребительской до межнациональной) в кознях «мафии». Притом, согласно одному из опросов ВЦИОМа, около трети (34 %) населения под «мафией» понимало партийно-государственное руководство.

Апелляция к «тайной власти» занимает важное место преимущественно у людей старшего возраста и «старого закала», условно говоря, группы «ветеранов» – именно эта поколенческая когорта сформировалась и прожила годы наибольшей активности в «классические» времена советской системы. Взаимосвязь представлений о «своей» и «враждебной» тайной власти отчетливо была видна в эту эпоху (отсюда, кстати, и та удивительная легкость, с которой массовое сознание перемещало «вождей» в стан «врагов»), но она не исчезла и ныне. Незадолго до путча 1991 г. тогдашний шеф КГБ В. Крючков разоблачил заговоры враждебного «Запада», который будто бы подкупил демократических деятелей для развала страны (по данным опросов ВЦИОМа, эти разоблачения не пользовались доверием в обществе). К осени 1992 г., с новым обострением политического кризиса, обличения тайных козней, подкупов и пр. опять получили довольно широкое распространение в пропаганде «красного» и «патриотического» оттенков.

Последняя из фундаментальных особенностей Homo Soveticus’а, на которые хотелось бы обратить внимание, – его имперский характер. (Это не оценка, а аналитическая категория понимания общества и личности, не более того.) Советское государство восприняло от Российской империи принцип транснациональной организации, опирающейся на соответствующую элиту (русскую или русифицированную по преимуществу). Причем последняя выступала не столько как национальный, сколько как универсальный организующий и (с XIX в.) модернизационный фактор. В ценностной структуре «нормативного» советского человека заложена была с самого начала его формирования целая система антиномий национального и «интернационального» (безнационального, транснационального, постнационального), связанных с последовательными попытками сохранения национальной «революционной» элиты, замены ее демонстративно русифицированными «кадрами», псевдонациональными элитами. Как стало очевидно в последние годы, именно эта антиномия самоопределения оказалась источником наиболее острых напряжений всей системы. Патерналистская нагрузка, возложенная на советско-русскую и русифицированную элиту, привела к фрустрации ее собственных очагов национально-политической консолидации нерусских народов на всех рубежах бывшей империи.

Существенным препятствием на пути формирования нормальных для ХХ в. рамок этнического самоопределения в советском обществе явились попытки государственного закрепления национальной идентичности (национальная «графа» в паспортах, квазинациональные административные размежевания субъектов федерации). Поэтому Homo Soveticus по самой природе своей генетически фрустрирован, поставлен перед неразрешимой задачей выбора между этнической и суперэтнической принадлежностью.