Время сержанта Николаева

Андрей Юрич двигался по самой земле, по почве, по тропинке вдоль заборчика детского сада и думал об этой неповинной, пресловутой почве. Она была смоченной, и рядом из нее росла сырая трава. Он прекрасно представлял, что эта отравленная сирая трава ни при чем, и, может быть, наступит такой круговорот, когда и эта трава очистится и станет нормальным строительным материалом для человечества. Он думал вообще о почве, а не только так навязчиво о почве земли. Он думал, что виноваты не почвенники и не западники, а усугубление исчерпанности на этой земле.

Хватит. Разве не видно, как отчетливо проступают тут страдания бога?! Они невыносимы, богу невыносимы.

Андрей Юрич далеко впереди за трамвайными путями узнал старую походку Георгия Тимофеевича, в шляпе, которая казалась лишь заготовкой для нее. Он хотел догнать его и смешливо продолжить с ним, как обычно, путь, потому что любил этого старого, патриархального учителя, фронтовика-артиллериста. И он любил эту совместную ходьбу, рассчитывая на то, что глаза учеников, смотрящие из множества окон этих громоздких домов, видели их вместе: пусть ученики знают, что он дружит со стариком Гошей и ходит с ним, а не с Михал Петровичем. Пусть они знают, что на данной земле, уже заплаканной богом, все же остаются исконные разделения по принципу благородства, что есть, как и раньше и как повсюду, подлинное и что подлинное тянет. Но сегодня ему надо было войти в этот парадный подъезд с искромсанной дверью, рядом с которой висел мятый указатель квартир.

Он окинул взглядом окрестности и начавшийся мрак, чтобы застать ехидных любопытствующих, но все хорошо, их не было, или они потешались за тюлем; только какая-то красивая, черная девочка-подросток узнавала высокого молодого мужчину. Андрей Юрич связывал с черными глазами и черными волосами посреди вечера, тем более с этой настороженностью и серьезностью, давнюю, из прежней-прежней жизни, непонятую истому, может быть, пристрастие к типу красоты или тягу к другому кругу, представление о пожирающей придуманной тайне. Но это тлело в юности, а теперь стоило только вздохнуть по двум причинам, ссутулиться, пережить безвозвратность, простые опасения и отворить еще одну дверь, вялую, расхристанную, без пружины, хриплую. “Неужели эта трогательная, напуганная девочка и есть “чернявая пассия Уточкина?!” — Андрей Юрич сохранил эту фразу, оброненную тонкой Оксаной Вениаминовной в учительской во время минувшего разговора. У поминание о “чернявой пассии Уточкина” промелькнуло походя, но застлало тогда учителю свет, как будто душистыми, мягкими, размашистыми юбками прошедшей и молвившей Оксаны Вениаминовны.

Андрей Юрич поднимался без лифта по лестничным пролетам, которые были в затрапезном состоянии, впрочем, как и внутренности его коммунального подъезда, и размышлял о движении своего сердца. Какое дурацкое сердце! Оно подступает к горлу и бьется, как кровь. Например, что значит эта чернявая девочка, застывшая на улице? Лишь то, что это — некое ожидание, и значит, теперь вскоре должен появиться Уточкин. Может быть, он уже спускается ему навстречу. Он затаился в обмершем помещении, куда не влетал ангел, как ласточка. И все-таки Андрей Юрич благополучно приблизился к необходимой двери, достаточно голой, без обивки, голубой, с остатками разновеликих собачьих лап у пола, захватанной вокруг ручки и ранимого звонка. Он только коснулся пальцем его пуговки расчетливо, едва-едва, точно клавиши электрической пишущей машинки, — и дверь отвалилась.

Тогда он увидел на ничтожной дистанции, в шапочке-”петушке”, еще более круглолицего ученика Уточкина. А за ним — угол исподней жизни, с лампочкой вне люстры.

Уточкин, обомлев, сообразил, и его губы еще мгновение беззвучно выражали матерные, паршивые слова. На самом деле он повернулся огромным, здоровым боком и толкнул им “зарвавшегося” педагога-новичка, выходя наружу, на лестничную площадку, пахнущую другим, сырым и известковым нутром. Он оборотился на ушибленного и тоже повернувшегося учителя и сказал первую вежливую фразу:

— Что вы ко мне прилипли? Что я вам сделал? Так ведь не приходят сразу. Ведь вы меня не знаете.

И он ненавистно побежал по ступеням, по следам Андрея Юрича, затаптывая какие-то невидимые мерзости на бетоне уже не юношескими ногами.

Что-то ныло. Наверно, плечо Андрея Юрича. Он услышал другой, жалостливый и жалкий женский, стареющий голос:

— Вадим! Что ты не захлопнул дверь?

— Здравствуйте, — зычно сказал Андрей Юрич этому бестелесному голосу. — Я новый учитель Вадима. Я здесь. А Вадим убежал.