Время сержанта Николаева

Стояли на волнистом глиняном ландшафте вразброс или архитектурными рядами длинные голые тополя с зеленеющей корой, каменисто-черные, изумрудные, вечные, скрюченные чинары, клены, особенно подверженные гнету перемен, с огромными желтыми, пухлыми от праха листьями, лохматые, обожженные ивы, как голенастые негритянские девушки, и прочая чувствительная, глухонемая, горьковатая растительность.

Солнце висело на прежнем месте, бессветное, белое, как бельмо, и сияло не оно, а небо, сосущее его лучистый сок. Все чаще и невнятней сквозь ближние глиняные горбы и дальние каменные, мшистые, мытые, острые горы веяли первые лихорадочные песчаные сквозняки, куцые, поземные, воющие, как высокие отголоски зарубежного муэдзина, как безадресное гортанное томление по братьям.

Русский душанбинец, ассистент местного педагогического института Федоров Павел Анатольевич шел на свое семинарское занятие по тенистой стороне проспекта Ленина, осторожно мечтал и опасался вдыхать тление осени и настоянную гарь. Ему было гадко нюхать тот атмосферный воздух, в утерянной свежести и банном, сухом жаре которого он уродился четверть века назад и который теперь вонял якобы сероводородом, спертыми выхлопными газами, гнилостной водой и нещадной кислятиной распадающегося прозябания. Он вспоминал давнопрошедшее, прощенное время, когда огромная пыль была стерильной, желанной, нежной, как вечный снег, когда мальчишки метались по ней, как по сахарной пудре, и присыпали для заживления свои ссадины на коленках и локтях. Болячки быстро засыхали, затвердевали, чесались, и к ним тянуло первое жизненное сладострастие — исподтишка отдирать коричневые слюдяные струпья от новой кожицы и смотреть, как на ней возникает крохотная, безболезненная капелька крови. Ее можно было слизнуть на доступных местах языком, полным изнеможения и пытливости, и дождаться новой, ничтожной, как головка иголки.

От мечтаний или врожденной тоски (он не знал, как по-другому называть то, что называлось приблизительно тоской или тягостью размельченной жизни, и от этой неопознанности его бесконечная, бессловесная внутренняя речь походила на обычное кровообращение, на круговорот теплой муки, который можно разомкнуть лишь снаружи чем-то острым или искрометным).

Павел Анатольевич пророчески и проницательно поглядывал на идущих таджиков, русских, светлых и темных, на двуязычные кириллические вывески “Шир”, “Нон”, “Сарторошхона. Парикмахерская”, на пыльные целые стекла, замусоренный асфальт в зеленых плевках от наса, цветастые или красные узлы, сатиновые белые халаты, наброшенные на женские черные головы, широкие рукава и геометрические узоры просторных платьев, узконосые калоши, босые щиколотки с матовой и смуглой кожей, лаковые туфли, кроссовки, трещины, стриженый густой кустарник в липких потеках, с обнажившимся хламом минувшего лета — скомканными пачками сигарет, бумажными стаканчиками, обрывками газет, бутылочными осколками, окурками, на шелуху восточных, пестрых семечек, на тюбетейки с орнаментальными слониками, приклеенные к затылкам каким-то святым духом, на бледные, чалые, сивые, вороные прически, на рябь изведанной толпы, на хитрую двойственность загорелых или природно ласковых, слюнявых, млеющих, полузнакомых, местных лиц, на их испарину, алмазы, крупную пыль в ресницах и морщинах, очки, уши, кадыки, бороды, невыцветающие черные, серые или голубые мгновенные глаза, на ранимые полоски тел, не настигнутые загаром.

Он обратил внимание на то, что некоторые молодые таджики, несмотря на полновесную жару, таджики с колкими усиками и чистой синеющей щетиной, которые смотрели поверх его румяного русского лица, не столько не замечая, сколько притворяясь равнодушными до срока, носили на плечах, как боевые накидки, облицованные атласом чапаны. Его бы не смутило это не по сезону национальное роскошество последнего времени, если бы большинство этих великолепных с отливом чапанов не привораживало единым окрасом лицевой стороны — не полосатым, бухарским, и не едко-зеленым, как ранние тутовые листики или младенческие очи пророка, но каким-то нелепым, загадочным, редкостным цветом обычно подспудной, чащобной, зарослевой зрелости — брусничным цветом, эдаким сочащимся, благородным выкидышем изобилия хлорофилла. Они мелькали, как крупные лесные ягоды, на остановках, в автобусах, за витринами еще не битых магазинов, у радужных фонтанов республиканского ЦК, на втором этаже чайханы “Рохат”. Что это? Исламская мода или тайное общество брусничных боевиков?

Русский ассистент боялся свободы погромов. Он не думал, что их будет много, но думал, что они прокатятся в той мере зловещей достаточности, которая утолит и кровожадную забаву истомленных диких детей, и жажду истинного страха фатальных чудаков. Вряд ли есть что-то сильнее стадного упоения периода течки в человеческом мире.