Время сержанта Николаева

Кругляшок времени светился над взгорком, над воинской частью. Само течение дня проходило в морозе и солнце. То радость пожирала тоску, то тоска пожирала радость. Деревья у КПП были давно родными, и сам забор испускал ветерок родного. Когда-нибудь, очень скоро, посчитал Коля, наступит денек, когда я спущусь навсегда с этого холма на асфальтовое громкое шоссе, идущее от самой Москвы, и когда-нибудь придет время, когда я вспомню вот эту минуту мороза и солнца, нелепости, скуки, грубой юности. Хорошо вспомню, сладко.

* * *

В середине дня, после скудного обеда, когда наступило получасовое свободное время, на землю опустился противоестественный в эту пору, крепкий, как куриный бульон, оттепелевый туман. Николаев любил туман. Люди в нем двигаются, словно в аквариуме, плавно, немо, глубокомысленно, спесиво: длинные шинели, сияющие сапоги, острые искаженные взгляды.

Оставшаяся половина дня ничего тяжелого и тягостного не сулила. Во-первых, теоретическая (значит, сидячая, дремотная) подготовка к завтрашнему караулу, во-вторых, до ужина для всей части — чистка штатного оружия (т.е. балагурство с голыми торсами) и, наконец, под занавес — редкое событие — вечер вопросов и ответов и подведение итогов вооруженной учебы за месяц.

Взвод Николаева, назначенный в караул, сонно сидел в классе теоретической подготовки караула, таинственно, боясь визита ротного, слушал потрескивание ламп и гудение собственных голов, вперивался в табели постам: номера печатей, номера хранилищ, количество окон, дверей, замков, кнопок пожарной сигнализации и прочее, исписанное, как предостерегалось, оплошной кровью. Караулы не любили за вынужденную бессонницу в течение суток и чрезвычайно разраставшееся, оживляемое время, кроме того, тяготили вечные неудобства: боязнь ошибиться, обмишуриться, сглупить, “прощелкать”, частые выходы на мороз для заряжания и разряжания оружия, хроническое замерзание, беспрестанная натирка белого, предательски маркого линолеума в караульном помещении, голодуха, проверки, выбивание оценок, беготня по разным “вводным” и фатальная доступность боевых автоматов. Коля ходил теперь помначкара. Это было необременительно, как и все, что достигается долготой службы, старейшинством и кумовством. В караулах Коля чертил сетку времени, принимал доклады от часовых, ходил с проверками на посты, требовал от курсантов порядка и нежности между собой, пил голый чай, решал кроссворды с начальником караула и перечитывал “Евгения Онегина”, единственную, кроме уставов, книгу в караульной библиотечке. Если человек и сходит с ума, думал Коля, то от зуда бодрячества, неумело скрашивающего невыносимую муку тоски...

На полчаса в класс зашел-таки добросовестный командир роты, офицер, которого Коля уважал. Замкнутый и безгневный человек, сначала капитан, теперь майор, а потом, возможно, штабной генерал, негромкий, себе на уме. Единственный человек, который никогда не матерился. У него был лысоватый лоб, прозрачные рыжеватые волосы гостили на нем тонкими ручейками, лицо было белое, серьезное, кончик простого носа едва раздвоен, глаза присыпаны радужным песочком, тело было среднее и пропорциональное, походка — прогулочная, антивоенная. А кисти рук отбрасывали назад лишние размышления. Он говорил без очевидных ляпсусов, правильными сложными предложениями и сильно пунцовел от бисерно потеющего лба до шеи, когда произносил нечто долженствующее. У него были тихая, дебелая жена и два рыженьких, таких же стыдливых мальчика. Коллеги справедливо считали его сухарем. Хитрые солдаты страшились его по-настоящему — постольку он обычно не торопился с наказаниями, полагая, что не медлит, а взвешивает меру взбучки. Если вдруг наказывал, то делал это чрезвычайно важно, по-писаному. Вот это было странно и неприятно: отматерил бы да и все, — нет, он не шутил, не озоровал, не зверел, не проявлял отеческих чувств, исследовал события втихомолку и отстраненно, сидя у себя в канцелярии и покуривая.

Когда любимый майор Синицын, после фронтального опроса караульных, наконец-то покинул комнату (он пошел через плац, не сутулясь, без шинели, по уже рассеивающемуся туману и грядущим сумеркам с красным снижающимся пятаком), Николаев вспыхнул и отпросился у осоловелого, зевающего на стуле командира взвода Курдюга посетить еще один уголок времяпрепровождения. Он увидел на Курдюге только то, как покрывающие складки верхних век наползали на плотоядные глазки и как трогательно он ожидал вечера рабочего дня.

Николаев побежал по красному свежему морозу на второй этаж казармы, потому что соскучился по Вайчкусу, что ли.

Вайчкус был младше его на полгода службы. Они дружили, были на равных.

“На тумбочке” опять топорщился миниатюрный Петелько с жалостливым, заострившимся от наряда носом. Из туалета выглянул чумазый и по-прежнему хмурый вечный дневальный Бесконвойный с тряпкой, но сразу смылся, а из бытовки вышел развалочкой Вайчкус. Он улыбался, потому что тоже скучал по замкомвзвода и тяготился канителью наряда.