Время сержанта Николаева

Наконец, он вскрикнул, завидев в простенке простоволосого командира полка, многозначительно пожевывающего собственную губу: “Встать! Смирно!” — и без запинки ему отрапортовал. Командир посадил всех и сам устроился в центре за столом. Рядом с ним приземлились его похохатывающие заместители и некоторые начальники насущных служб. Николаев любил созерцательный, сонливый образ жизни, и курсанты любили: все не уголь укладывать в пирамиды и не круги мотать по наледи. В последнее время к общеполковым сборам, на которых зачитывались различные приказы, в том числе о поощрениях, у Николаева появился сугубо личный интерес. Коля Николаев и теперь, внешне равнодушный, сидел как на иголках: авось наконец-то отпуск дадут. Если не отпуск, хоть бы “старшего” что ли дали. Мурзин уже год “старшим” ходит, и Махнач “старшего” получил. Перед курсантами неудобно.

Коля в полуха слушал ничего не дающие излияния подполковника Лозового, затем — строгого начальника штаба, затем — таинственного командира. Их речи, как дрова в печке, потрескивали в натопленном помещении — красивое отражение косноязычного уклада. Говорили, естественно, о вещах известных и постоянных: о воинской дисциплине и социалистическом соревновании, о физической закалке и боевой подготовке, о спортивных разрядах и позорной хилости нового пополнения, о внутренней и караульной службах, о роте “арабов” и упившемся на днях до геройского хамства ефрейторе Желвакине, распустившем теперь сопли по всей гауптвахте, опять о дисциплине и жестоких, мол, карах Начштаба зачитал последние приказы угрюмым напевом, как поэт стихи о добре, земле и родине, но фамилии “Николаев” не обронил.

Дальнейшее для Коли стало скучно, как социальная несправедливость, и он смежил свои едва намокшие глаза, чтобы отгородиться от жгучего потолочного света. В зале задавали глупые, формальные вопросы и пространно отвечали на них: про распределение после экзаменов, про полевые учения, про Афганистан, про дороговизну в солдатской чайной, про грязную посуду, про баню, про эпидемию гриппа, про нагрудные знаки, про мышь летучую и прочую нечисть. Николаев за опущенными веками мечтал о Куйбышеве, о Безымянке, о недосягаемой Волге, которую, как было видно из газет, варварски губили, о Студеном овраге, о двоюродном брате-рыбаке, об Оленьке Беркутовой...

Николаев услышал поначалу притихшее пространство и в нем ядовитое внимание, а потом уже — якобы не изменившийся, якобы обыденный голос командира. Он хмыкал, как при насморке, и дергал по привычке головой:

— От группы курсантов первой роты (так подписались) хм... поступила записка... хм... тревожного содержания. Зачитываю: “Сейчас многое говорится... хм... о достоинстве любой человеческой личности, о том, что всякая человеческая личность... хм... — само-хм-ценность. Можно ли считать... хм... щемлением личности тот факт, который случился в нашем взводе, когда сержант побрил... хм, хм... полотенцем... хм... курсанта?” — в этом месте кочковатого потока командирских фонем образовалась огромная, безвоздушная яма, целый котлован, вырытый сотнями легких, и из него, из котлована, рванулся мощный всхлип всех солдатских глоток. — ...И у того курсанта, — продолжил успокоившийся командир, — на лице... хм... страшные язвы ожога. Вот такая записка.

— Ууу, — завыло в зале, особенно там, где восседали две роты постоянного состава, “арабы” да “евреи”. — Вот это да! Оборзели курсанты!

А по рядам пошло-поехало с ликующими, настоящими содроганиями:

— Это Мурзин, Мурзин, Мурзин.

Николаев увидел красный триумфальный ажиотаж на курсантских лицах, счастливое изумление и страх: чего же теперь будет и в первую очередь с теми, кто это написал. Весь зал услышал шепоте галерки: “Суки-писаки, вешайтесь!”

Командир требовательно постучал по микрофону и сказал:

— Здесь указана фамилия обидчика. Мы, разумеется, разберемся с этой ситуацией и, если все подтвердится, серьезно, повторяю, очень серьезно накажем сержанта. Сдерем шкуру... хм, хм.

В клубе загалдели анархично, с хрустом пальцев, с жестикуляцией, с вороватым наслаждением. Неподкупны были лишь офицерские ряды. Командир сел, и за микрофон схватился подполковник Лозовой, лицо которого полыхало от осведомленности и восторженного ехидства: мол, я вас предупреждал.

— Думаю нет нужды скрывать фамилию обидчика, это, — приоритетно сказал он в тихую яму, — старший сержант Мурзин.

— Ууу, — испустили мужские органы речи, и головы и туловища в черных погонах начали вращаться во все стороны света, ища одного, обреченного, штрафника, банкрота.

Мурзин сидел перед Николаевым. Коля видел только бледную, даже зеленую кожу на его шее между гранью подворотничка и аккуратной, утренней, окантовкой волос. Кажется, Мурзин улыбчиво рассматривал фанерную, исписанную матом спинку впереди стоящего стула, на котором в свою очередь помертвел и засох бледно-розовый курсант.

— Встать! Смирно! — скомандовал непотрясенный начальник штаба.

И все действительно вскочили, опамятовались по-военному и опустили разгоряченные руки к одинаковым штанам.