Время сержанта Николаева

— Вольно! — отпарировал мнимо жующий командир и стал удаляться за занавес.

— Вольно! Все на ужин! Майор Синицын — ко мне! — приказал спокойный начальник штаба командиру первой учебной роты, зардевшемуся, как речной зверь, и столь же помолодевшему от ЧП.

По темной территории, розоватой от бликов освещенных казарм, гневно, друг за другом шагали роты, распевая разные песни, сладострастно топая, побулькивая полыми желудками, присвистывая к месту и не к месту. В голове Николаева звучало нежно:

— В ночь сырую, длинную
Служишь ты периною, —
Согреваешь ласково,
Серая шинель.

Лучше всех шли мурзиновцы: выпрямленные; правое ухо выше левого; оттянутые, как у Плисецкой, носочки; суженные талии по окружности головы; шапочки — два пальца правей; гладкие, как у девочек, щеки...

Коля вспомнил, кого побрил бедняга Мурзин — курсанта Андреева. Несколько дней назад Коля обратил внимание на андреевскую физиономию в пылающих болячках, но подумал, наверное, что это какая-то аллергия на отравленную жизнь. Андреев был нескладным, худосочным солдатом, с очень некрасивыми белесыми тесными глазками и длинным носом, который только и был создан для того, чтобы в него впивались лечебные пиявки. Чмошник, подорванный, одним словом.

* * *

Вдоль казармы первой учебной роты стояли навытяжку шеренги личного состава, внешне смертельно напуганного. Офицеры совещались в открытой канцелярии. Махнач, изящно подтянутый, с черным детским бобриком, чехвостил свой взвод по совершенно обводному поводу за “порнографический”, то есть неопрятный, вид. Взвод Николаева томился. Перед взводом Мурзина, не скрывая азарта, но молча, прохаживался командир отделения Мартынов, недруг Мурзина, подчиненный ему по службе до корней волос. В бытовке на гладильной доске сидел сам Мурзин с повисшим чубом, мокрым, как будто после боя опущенным в вино. Здесь же стояли: обезображенный, но засохший герой дня Андреев, Федька, Вайчкус и еще несколько жалостливых военных.

— Федор, что оставили взвод без присмотра? — недовольно спросил Николаев, и Федька побежал к шеренгам бабьими шажками.

Мурзина да и Андреева утешали посланцы других рот. Вайчкус стал сообщать Николаеву обстановку:

— Мурзина и наших офицеров вызывал командир части. Записку написал не Андреев, а кто-то другой. Мурзин не говорит кто. Кто-то из его сучьего взвода. Андреев ничего, молодец, сказал командиру, что Мурзин брил его не полотенцем, а своей электробритвой после неоднократных замечаний побриться, а электробритва вроде бы была неисправна и поэтому пошло такое сильное раздражение. Прикинулся Андреев. Иначе, говорит командир, мы возбудили бы уголовное дело, а так, кажется, одну “соплю” срежут и этим и ограничатся.

Николаеву понравилось глупое, не Вайчкуса, “и этим ограничатся”. Мурзин нервически болтал крепкими ногами и, как сильный человек, немного улыбался. Николаев пожал ему плечо с огромной, желтой, поперечной полосой и пошел к середине виднеющегося строя. Колина душа вдруг начала стремительно подниматься как от какой-то внутренней тошноты.

— Ну что, стукачи? Время свое почуяли? — заорал Николаев на тишину.

Он заматерился так обыденно, так безобразно, так печально, но почему-то так контрастно, что никто ему не хотел верить, напуганные его новизной. Он никогда так подлинно грязно, без юмора и жалости, не кричал в этот общий строй, в эту розовую казарменную гладь. Даже в канцелярии офицеры примолкли и в бытовке перестала скрипеть гладильная доска под Мурзиным. Как бы и не матерные это были звуки, а, наоборот, чистые, книжные.

— Да если мы захотим, мы вас по уставу так... — глотал обидные слезы Николаев, — забудете, козлы, через какую дырку срать надо.

“Срать надо” — повторило казарменное эхо.

— Мы же не при чем, товарищ сержант, это в третьем взводе написали. Это они, козлы, писаки.

Строй зашатался: ему стало легче, стало проясняться. Некоторые крепились удержать смех внутри ртов.

— Ладно, — выдохся Николаев. — Сейчас бриться, подмываться, гладиться и подшиваться. Без пяти девять осмотр внешнего вида. Чтобы были чистенькие, как целочки... Взвод, разойдись!

— Разойдись! — радостно повторило тридцать глоток, и дольки рассыпались, влюбленные в бешенство сержанта Николаева.

За вторым распустили первый взвод. Смирно, прокаженно, с высокими подбородками стоял третий взвод, мурзиновцы, лучший взвод учебного полка. Мимо него язвительно сновали соседи в неглиже, с полотенцами, в шлепанцах, с зубными щетками в зубах.