Время сержанта Николаева

Ему нравилось это справедливое словосочетание — “исторический позор”. Вот именно, позор стал эпохальным, он стал достоин истории. Юрию Юрьевичу было бы приятно, если бы будущие историки именовали наше время “эпохой исторического позора”.

Но все звуки, которые Юрий Юрьевич в качестве любовной прелюдии издавал, как истинный самец, даже приглашение к политической дискуссии, были восприняты холмами, так сказать, Венеры с безукоризненной выдержкой, то есть они не дрогнули.

Юрия Юрьевича привела в замешательство степень обиженности жены. “Но почему?”, — подумал он, даже лежа пожимая плечами, и протянул руку к сугробу жены. Рука провалилась, как в настоящий сугроб. Ему стало страшно по-настоящему. Жены не было. То есть было одеяло, сохранившее ее ландшафт, но ни тела жены, ни ее тепла не было. Он откинул одеяло в сумасшедшей надежде, как будто жена превратилась в пигалицу и все-таки находится под одеялом, но — увы. Даже пигалицы не было, не говоря уже о его рослой красавице жене: только несколько крошек или песчинок бренно лежали на простыне.

Юрий Юрьевич выбежал в коридор и почему-то сначала осмотрел кухню, ванную и лоджию, заглянул в туалет. Во всех помещениях было все по-старому. Открывая дверь во вторую, детскую, комнату, он наделал шуму, потому что дверь заскрипела, и в полумраке (шторы были наглухо задвинуты) увидел поднимающуюся с дивана напротив детской кроватки гневную голову жены.

— Чего ты бродишь? Ребенка разбудишь, — шепотом остановила его жена и замахала руками.

— А ты почему здесь? — шепотом удивился Юрий Юрьевич, чувствуя на губах эфемерность потери.

— Иди, иди. У Светы была вчера температура, — сказала жена и опять легла, заканчивая разговор.

— Эх, Люда, Люда, — произнес он за закрытой дверью.

“Мне уже тридцать три года, — хотел продолжить он истерично, — а я не имею своей квартиры. Теперь я лишусь работы. У меня алименты, у меня нет приличного пальто, я никогда в своей жизни не носил добротной обуви, я никогда не куплю автомобиль, я никогда не буду предоставлен самому себе. Я все делал только ради вас: сначала ради одной семьи, теперь ради другой. А мне хоть что-то надо или не надо? Можно хоть немного считаться со мной? Можно хоть предупреждать, когда ты уходишь? И вообще почему ты уходишь из брачной постели? Я неделю уже не могу осуществить свой супружеский долг. То ты, видишь ли, устала, то я, видишь ли, задремал еще на “Новостях”, а тебе, конечно, меня не растолкать, то от меня — запах спиртного, а ты этого не любишь, то у меня щетина, то я расстроен. А как мне не расстроиться, если эти подлецы, эти Курвики с зятем и эти двойные фамилии продали “Чайку”? Как мы теперь будем выкручиваться? Видите ли, от меня запах”.

Юрий Юрьевич опять был близок к слезам. Хороший сентименталист пропадал в начальнике пионерского лагеря. Трудно поверить, но именно эта несоразмерность существования, несправедливое сочетание места, времени и достоинств тайно радовали Юрия Юрьевича, — радовали неизбывностью карт-бланша.

На кухне Юрий Юрьевич насыпал в стакан с густым холодным чаем четыре ложечки сахара, так как половина его все равно не растворится и заляжет на дне, и устроил себе завтрак из этого стакана чая, ломтя хлеба и кусочков колбасы, нарезанных беспорядочно, с торопливостью слуги голода. Зубы счастливо вгрызались в толстые бутерброды, особенно в слой копченой колбаски с жиринками. Запах был волшебный. Глотки были огромные, подгоняющие друг друга, как пехотинцы на марше. Настой горьковатый, подслащенный: с вечера заварили и даже не притронулись. Конечно, прелести горячего чая отсутствовали, зато плотность была такая, какой невозможно было насытиться, как будто сам аромат превратился в пленочку. Жена укорительно выверяет, уменьшает горсточки заварки, но вчера, кажется, хотела доставить ему праздник живота. А он, неблагодарный, даже чашечки не выпил. Свалился. Зато сейчас какое удовольствие! Юрий Юрьевич и рыхлый сладкий осадок со дна стакана вычерпал ложечкой, налил еще чая и запил бережливо эту кулинарную приманку жизни.

А вы говорите, какой исторический позор! “Чайку” продали, Россию продали. Не хотите ли чайку, как Юрий Юрьевич?

Между прочим, он еще в школе, в четвертом классе, намертво начертал свой светлый путь, оканчивающийся мрамором и гранитом. С Ульянчиком и Колькой Андреевым, как истые российские мальчики, они мечтали, что Юра, самый умный и политически грамотный среди них, станет Генеральным секретарем ЦК КПСС, Ульянчик (в силу своей мстительности и преданности) — председателем КГБ, а Колька (лопоухий, сильный и незлой) — председателем ВЦСПС. Остальные посты оставались вакантными, потому что больше эту мечту нельзя было доверять никому.