Время сержанта Николаева

Воспоминание о шеф-поваре у начальника лагеря не проходило без таинственной усмешки. Все воруют, все тырят, — вздохнул Юрий Юрьевич и стал выдвигать нижние глубокие ящики письменного стола. Здесь покоились остатки не вынесенных за прошлую неделю продуктов. Обычно Шурка, корча независимость и послушание одной гримасой вечно мятой и поцарапанной рожи, доставлял их в канцелярию через внутреннюю дверь, а дальнейший вынос своей доли Юрий Юрьевич осуществлял собственноручно в пресловутом портфеле из зеленого кожзаменителя. На этот раз в него вошло четыре пол-литровых банки острого томатного соуса, кулек килограмма на два карамели, две бутылки уксуса, матерчатый мешочек с рисом, шесть коробок кускового сахара и штук десять изжелта-оранжевых апельсинов в пористой, легко отделяемой кожице. Даже перегруженный, старый портфель легко сохранял свою тощую фигуру: широкий снизу, он элегантно вытягивался кверху, и даже боковые складки провисали так, как будто в них бултыхалась канцелярская пустота. В письменном столе, еще оставалось десятка три банок сгущенки и китайской тушенки, которые Юрий Юрьевич, налюбовавшись, прикрыл скоросшивателем и с чувством выполненного долга задвинул тяжелые ящики восвояси.

Он стал припоминать, где и что в кабинете лежит из лично ему принадлежащего. По совести говоря, на вынос напрашивался любой предмет, даже шкаф, имевший свойство становиться родным, даже кресло-вертушка, даже пыльный и залапанный телефонный аппарат канареечного цвета, ваза с засохшими тигровыми лилиями, письменный прибор “Харьков”, пачка бумаги, выставка детских работ из соломки, пепельница в виде сумки кенгуру. Ничто не должно переполнить чашу присвоения. Теперь это называется не нагреть руки, не прикарманить, не нахапать, а хорошим русским словом — приватизировать. Каждый имеет право на долю расчленяемого государственного имущества. Каждый решает сам, какую часть он в силах унести. “Вот такая реклама, вот такой исторический позор”, — думал Юрий Юрьевич.

Юрий Юрьевич взвесил портфель в правой руке, затем перекинул в левую с должным напряжением. Ничто не булькало, ничто не волновалось, не билось о края. Портфель еще больше вытянулся на весу, фурнитура его заскулила, дно немного отвисло, но эта отвислость была видна исключительно с земли.

С достоверностью стыда или страсти вспоминал Юрий Юрьевич тот момент, когда портфель, подарок тещи начинающему инженеру (еще первой тещи), превратился в кормильца, — тот почему-то морозно-алый вечер (хотя это было начало лета), когда Юрий Юрьевич впервые принял от смущенного шефа Шуры сверток в шуршащей бумаге, холодящий изнутри, как потом он разобрался, не пучиной ада, а шматком мясной вырезки, тонким краем, кажется. Кусок сливочного масла, который неведомо как притерся к тому тонкому краю, холодил руки Юрия Юрьевича на порядок меньше мороженого мяса, и мягкость его была на полпорядка больше, почему уже тогда, в свой первый раз, Юрий Юрьевич, не заглядывая под бумагу, априорно определил приятную увесистость содержимого.

Трудно сказать, почему сами собой руки Юрия Юрьевича откликнулись на пугливую мольбу Шуры, шеф-повара. Ничего убедительного в Шуре не было, так — одно мычание и какое-то прокаженное кривляние. Не улыбка, а боль; не глаза, а горе, полное влажного мучения. Не осанка, а какой-то неизлечимо врожденный полиомиелит со сколиозом. Как же мог Юрий Юрьевич оставить без участия такое живое искривление, такую просьбу не губить?! Не мог. Хоть и показался себе чересчур сговорчивым. Надо было бы потянуть, помучить, может быть, разразиться, может быть, похохотать. Ан не смог. Опыта не хватило. Выслушал Шурин лепет без всякого выражения, если не с благодарностью. Мол, там (то есть в кульке) и нет ничего, Юрич, так осталось немного, ты же и не обедал сегодня, дома жена что-нибудь приготовит, не голодным же ходить, да нет там ничего, бумаги больше навернуто, лучше в портфель положить, Юрич, вот так, и защелкнуть, всем жить надо.

Почему-то с радостью освобождения зашагал тогда Юрий Юрьевич, чувствуя мышцами новую полноту портфеля. Ясность в голове была такая чистая, морозная. Зачем большой оклад, когда есть маленький склад. Воровство в России заложено в смету. И ничего никому не надо объяснять, только должность свою назови, а собеседник сам смекнет, быстрее компьютера, а, мол, так вы начальник пионерлагеря, понятно, понятно, или, мол, вы инженер простой, тоже хорошо, или вы депутат, гм-гм, или в ларьке сидите, как в подводной лодке, и не говорите, конечно, трудно, даже пописать не сходить, в баночку писаем, а муж ваш где? так, в одной фирме, в коммерческой структуре, ага, ясненько. И с ног до головы оглядеть, а не врет ли: свитерочек расписной из ангоры, кроссовки лайковые, зубки беленькие, амбре...