Время сержанта Николаева

Между прочим, уже после торжественного отъезда отсюда Эдика и Наташи, когда проводившие их обитатели “Чайки” принялись за мытье косточек нового хозяина, ни в кого из них, даже в тех, кто стоял в непосредственной близости от Эдика, кто имел возможность вдыхать его одеколон и душный запах его разогретой на солнце кожаной куртки, кто боялся отдавить ему дорогие ботинки, — ни в кого не закралось сомнение, что их новый начальник, этот по-южному смуглый, невысокий, полноватый, хорошо одетый мужчина, был неусатым, гололицым. Никому и в голову не взбрело такое. Даже измученные катарактой разглядели на его не молоденьком, но не старом, не приветливом, но и не строгом, не простом, но и не сложном лице довольно тучные, бархатные, шевелящиеся, как гусеница, чернявые волосы под носиком.

Подходя к Наташе, он смотрел так мелодично, как будто что-то напевал про себя, и теперь от избытка влажных чувств полез целоваться новыми, бритыми губами. Ах ты моя вкусная, моя липкая, моя восточная сладость, мой мармелад, мой мед пчелиный, натуральный шоколад топленый. Он виртуозно целовался, этот Эдик, даже гладкой поверхностью. Все равно что-то по-прежнему волосатое, может быть пух ноздрей, щекотало ее губы, ее десны, ее нос, ее язык, ее тающее нёбо.

Они прошли бывший пионерский лагерь и по периметру, и по диагонали, приятно догадываясь о тайной, подобострастной слежке за собой из-за деревьев, облинявших щитов на аллее пионеров-героев, бетонных сухих фонтанчиков, беседок, скамеек, трухлявой деревянной скульптуры богатыря, из-под трибуны на линейке. Эдик все взмахивал руками и все так же, даже сильнее, безответственнее строил планы. Наташа и не предполагала, что практичный до кончиков волос Эдик может забираться в такие эмпиреи. Наконец, усталая и голодная, она спросила его:

— А тебе не жалко детей?

— Не понял? — переспросил он еще с улыбкой, еще с воодушевлением, с горящими щеками.

— Ну понимаешь, сюда каждый год, каждое лето выезжало отдыхать по триста-четыреста детей. Теперь они останутся в городе, будут слоняться по подворотням, хулиганить, дышать смрадом. Денег, чтобы вывозить их к морю, жить на даче, кормить овощами и фруктами, у большинства родителей, конечно же, нет. Ты же понимаешь, какое сейчас время и что сейчас творится.

— Подожди. Ты что говоришь? — сердито сказал Эдик, останавливаясь и вставая поудобнее на дорожке, сложенной из утонувших бетонных плит.

Фразу “ты что говоришь?” (он еще прибавил “Наташа”) он произнес с тем строением и с той мягкостью согласных, с тем субтропическим акцентом, с каким неотвязно и гордо разговаривал его лучший друг Шамиль, переехавший из Ленинграда в Москву, и какой Эдик нет-нет да и слизнет в минуты истерии.

— Ты что говоришь, глупая женщина? Ты что со мной разговариваешь, как с Собчаком? Я что ли это сделал? Я что ли всю страну до такой белой ручки довел? Что ты смеешься? Ты только можешь болтать со своим Собчаком по телевизору. Замолчи, Наташа.

— Я молчу. Успокойся.

— Почему успокойся? Ты думаешь, у меня сердце не болит о детях? Ты думаешь, я от своих ушел без боли? Я им помогаю. Они у меня в золоте купаются. И другим я тоже помогаю. Но ведь у них имеются папы и мамы. Пусть они тоже крутятся. Пусть что-то делают. Шахер-махер, шухер-мухер, не важно.

“Все хорошо, нервный тик праведности”, — думала Наташа, — но зачем он так коверкает речь, ведь он, кажется, русский, Эдуард Михайлович, правда вырос на Юге.

— Это что, по-твоему, нормальный отдых для детей? Этот бардак? — продолжал он. — Здания нуждаются в капитальном ремонте, крыши текут, сантехника гнилая, теплотрассу нужно менять, дороги, — он постучал носками туфель по треснутой бетонной плите, — надо тоже делать. Стадион весь в кочках. Везде заросли. А в помещениях нормальная, ты думаешь, мебель? Ты думаешь, детям приятно в таких условиях жить? По десять человек в комнате, как в казарме. Я своих детей даром бы сюда не пустил.

— Ты давно не звонил Шамилю? — перебила она его на излете.

— Он мне звонил вчера. Он помнит твою просьбу. Не гони лошадей. Сказал, что на следующей неделе встретится с тем человеком. Ты же знаешь, если Шамиль пообещал, он сделает. Это не какой-нибудь...

— Спасибо, Эдик. Не кипятись. Ты, кажется, тут всех перепугал. Ни одной души не видно.

Она погладила его по теплой лысине, и он не отшатнулся.

— Э! Бездельники. Пьянь да рвань. Всех пинком под зад, — сказал он тише и спокойнее.

— Ах, какой смелый! — сказала она и взяла его под руку. — Машину не уведут? Пойдем, пора ехать. Кушать хочется.

Их рыжие кожаные куртки терлись друг о друга с той степенью вкрадчивости, с какой, мы знаем, могут соприкасаться лишь родственные души. А когда Эдик обнял ее за талию, а она обняла за талию Эдика, их куртки в месте стыка совсем примолкли, только иногда, когда Эдик с Наташей преодолевали взгорок или канаву, попискивали то ли от удовольствия, то ли от нехватки воздуха.