Время сержанта Николаева

— Да так. Посмотрела на уборную и вспомнила детство. Не обращай внимания.

— Пионерское? Ты тоже ездила в лагерь? — засмеялся он с торопливым цинизмом, как будто она отчасти упала в его глазах и этот момент следовало бы запечатлеть.

— У нас были такие же уборные. А ты что никогда не ездил в лагерь?

— Нет.

— Сочувствую. Ты очень много потерял.

— Э! Тогда потерял, сейчас приобрел, — нашелся он что сказать и радостно забегал глазами.

Наташа думала о том, как бы он выглядел и без бровей, и без ресниц. Брр! Великая сила в человеке — волосы!

— Наташа! Я тебя спрашивал о другом. Что лучше сделать вместо этих зарослей?

— Откуда я могу знать? Делай что хочешь.

— Тебя же должно интересовать, что здесь будет?

— Через четыре года здесь будет город-сад.

— Какие четыре года! О чем ты говоришь? Обижаешь все время. В следующем году все будет. Правильно ты сказала, город-сад. Ну, не город, маленький кемпинг. Так это называется. А сад, Наташа, это же моя мечта. Яблоки, персики, гранаты, виноград...

— Климат не тот, не взойдет.

— Взойдет. За деньги все взойдет.

“Слава богу, он успокоился, шутит, польщенный”, — подумала она.

Гримасничая, что он всегда делал, прицениваясь, он говорил что-то о неровном, в буграх и ямах, футбольном поле, с сиротливыми без сетки воротами. Он подбежал к воротам, полнеющий, и повис на перекладине, как бидончик, радуясь их низкорослости.

С одной стороны футбольного поля, за облезлыми, трухлявыми, проломленными во многих местах трибунами весело пошатывалась стена полупьяных сосен, с другой стороны грустила детская площадка с поваленными скамейками, качелями, которые только тронь — и они с удовольствием примутся за дело, заскрипят, закричат, как домашние животные, заблуждаясь на счет своей душераздирающей притягательности.

Наташа, глядя на эту огромную солнечную, молчащую, желто-зеленую поляну, думала, что, кроме нее, вряд ли кто по-настоящему заметил исчезновение с Эдикиного лица усов.

Его сотрудники и соратники если и глазасты, то глазасты, как недоенные пучеглазые коровы или смотрящие под ноги гиены. Их интересует товар и клиенты, в людях они видят не душевную подоплеку, а всю ту же связь мимики с коммерцией. Они не понимают значимости в человеке статичного — носа или плеши, конфигурации уха, формы усов. Еще круги под глазами повеют на них чем-то родным, а вот почему у человека пропал нос или испарились усы — им нет никакого дела.

В лучшем случае первые дни безусый Эдик будет им напоминать беспомощностью очкарика, снявшего очки, но только до того момента, пока он им не продемонстрирует эту “беспомощность”, так что у них перья полетят.

Самые куражливые из них, например Света-переводчица или Олег, похихикают в коридоре, что вот, мол, шеф в интересах бизнеса освободился от балласта усов; да нет, мол, бизнес здесь не при чем (и тут они приплетут ее), что во всем виновата его новая любовница, которой надоело любить усатых и хочется мальчиков, ну очень хочется, а Эдик без усов да с чистым черепом — чем не младенец, чем не птенчик.

— Ты согласна со мной?

Эдик возвращался к ней, закрываясь от солнца куцей пятерней. Он говорил о проведении каких-то дренажных и утрамбовочных работ на стадионе, которые теперь стоят бешеных денег, но без которых не обойтись, если все это делать навечно. “Навечно” он произнес в угоду ей.

— Конечно, — соглашалась Наташа, думая о его голых губах, которые он периодически не столько облизывал, не столько увлажнял и очищал от пены, сколько ревизовал языком.

Привыкал, чувствовал утрату. Наконец, глядя на него с нежностью, она нашла точную формулировку его виду: его лицо без усов стало неузнаваемо. Именно — неузнаваемо. Главное в нем было — усы. Она смеялась, и он смеялся.

Он смеялся тому, что она смотрела на него с любовью, что она была красива, так впечатляюще красива, как должна быть красива женщина, достойная его уважения. Холеная, умная, стройная. И даже то, что один ее глаз, правый, то есть не весь глаз, а его зрачок, располагался на какой-то микрон выше левого, был приподнят и даже подкатан под веко, не умаляло ее, а, напротив, совершенствовало, потому что тот правый глаз был каким-то особенно темным, задорным и мудрым.

Его лицо, думала она, стало чересчур раздетым, ограбленным, порожним, доступным, умалчивая уже о том, что оно стало попросту неприлично шарообразным и пухлогубым. Физиономия мелкого государственного деятеля, милиционера или завхоза. Полинял, состарился, ожесточился, как после болезни. Хотя, разумеется, ничего жалкого, желчного в безусом Эдике не было. Эдик есть Эдик. Это не Эдичка и не воробей ощипанный, а птица важная, крупная, веселая, сытая, щедрая, лохматая, невзирая на плешь и временное отсутствие усов.