Время сержанта Николаева

Во вторую очередь к выносу из пионерской комнаты были подготовлены: гипсовый бюст Ленина более чем в натуральную величину, пачкающийся мелом, который, как она слышала, даже в таком состоянии, марающий и с едва отбитой левой ноздрей, можно было продать за несколько долларов восторженным иностранцам или украсить им дачный огород тетушки; а также пятнадцать шелковых, почти без дыр, флагов союзных республик, с милыми сердцу синими и зелеными волнами, поперечными и продольными, на красном преобладающем фоне, которые, если не разделят участь гипсового Ленина еще за несколько долларов, пригодятся в швейном деле; по одному барабану и горну, которым Шурочка еще не придумала будущее и с которыми, как она решила, простится в последний момент, как с любимцами, — должно быть в человеке что-то испепеляюще святое; театральные костюмы, половину из которых она сшила своими руками, в некоторых играла сама, как играющий режиссер и драматург (здесь были накидки мушкетеров, платья принцесс и королевы, мантия судьи, фрак на все куртуазные роли, целый шкаф различных атрибутов разбойников и пиратов, несколько халатов Деда Мороза, хвостики и уши зайцев, волка, медведя, лисы, крест попа, ботфорты кота, шарф Бендера, колпаки гномов, универсальные бороды и локоны, одна огромная борода — Карабаса и Черномора, котелок сыщика, коса Василисы Прекрасной, копье, мечи, набедренные повязки, милицейская фуражка и дюжина штанишек и жакетов для различного рода статистов), и каждый из которых ей было жалко и противно оставлять, даже дырявый гольф Гавроша; несколько конторских книг со сценариями сказок, праздников, мероприятий, исписанные ее ученически-крупным, нарочито и, может быть, болезненно неартистическим почерком; фотоальбомы и, наконец, последнее — огромное, бархатное, пурпурное знамя пионерской дружины, та поразительная зеница ока, без которого “Чайка”, если бы знамя было утрачено или похеряно, прекратила бы свое существование, была бы расформирована и развеяна по воздуху, а должностные лица, виновные в таком позоре, были бы преданы суду. Вот, думала Шурочка, как странно, “Чайки” уже нет, а знамя ее есть, не сгорело со стыда, не истлело, и знаменосец сохранился.

Она улыбнулась, представляя себя знаменосцем на пустой линейке. Она была уверена, что сегодня ей приснится сон с торжественным выносом знамени, и, может статься, ее ассистентами заплечными будут те двое, в кровавых кожаных куртках, из “мерседеса”.

Насколько мутно Шурочка представляла себе, как она поступит с клубным реквизитом, фотографиями и своими записками (возможно, все сожжет в сердцах), настолько же хорошо ей виделось, как она распорядится этой испустившей дух реликвией, этим добротным куском бархата с выдавленными на нем величественными знаками. Называйте ее поступок хоть мазохизмом, хоть святотатством, но она сделает то, что решила (эти мысли отбелили ее нежно-мучнистое лицо, укрепили ее бледные, телесные губы, которые, находясь в известном состоянии, она избегала украшать своей любимой, алой помадой, которые нет-нет да повторяли эхо ее недавних всхлипов), — она раскроит этот, с позволения сказать, кумач и сошьет из него короткую юбочку себе, трогательную мечту своей фигуры, а если не получится юбочка, сошьет шорты Пете и буковки с удовольствием оставит на том месте, которое как ничто другое теперь соответствует им.

Петя, какие бы гадости о нем ни говорили, был ее лучшим и любимым артистом. Не без честолюбия и таинственности вспоминала Шурочка легенду о том, как некоторое время назад у нее с Петей случился неправдоподобно страстный любовный роман, плодом которого был неудачно сделанный ею аборт, после чего ее, мол, и понесло вкривь и вкось, а до того, мол, она была совсем даже ничего: эдакий мягенький, наливной второй подбородочек, эдакие не соизмеримые с ладонями, разрывающие их груди, эдакие маслянистые бока, тонюсенькие, тесные ножки...

Только теперь, когда Шурочка вознамерилась пойти включить уличное освещение за Петю, когда потушила свет в пионерской, а затем в холле клуба и открыла входную, по-прежнему скрипучую, дверь, ее остановил страх. Так же бывало страшно в минуты внезапного пробуждения посреди ночи, когда она застигала врасплох ночные миражи. Она боялась сделать шаг наружу, прислушиваясь к ползанию ветра по земле, к каким-то железным звукам на крыше, сглатывая обморочную свежесть, равносильную некому стоматологическому нектару, придумывая положение вещей одно криминальнее другого.

В извивах тьмы и утолщениях воздуха было столько разной опасности, разной нечисти и нежити, что она уже было попятилась обратно, но новая волна страха, полнокровная, жаркая, вязкая, толкнула ее в затылок. Главная угроза скрывалась в здании, в сырых, с высокими потолками помещениях клуба.