Время сержанта Николаева

При выходе из метро, когда я еще машинально боролся с пружинящей стеклянной дверью, я косился в сторону того дома, где в свое время размещался неплохой винный магазин. Теперь около него было пусто. Грязный угол третьестепенной улочки. Всякий выход — из метро, из погреба, из воды, из кинотеатра — окунает меня в новый, изменившийся настой яви. Мрачнело на глазах; снег, свет превращались в нестерпимо серую ретушь. Опять торговали книгами, фруктами, мороженым, клубникой — сдуру. Опять наигрывал куцый, демонстративно общипанный, утлый оркестрик. На бывшей лужайке, задрапированной кишащим полуснежным месивом, стояли раздвижные планшеты в человеческий рост, привлекшие внимание десятков двух ротозеев. Некоторые из них еще не умерли от скукоты, размахивали руками, выдыхали мокрый, мокротный пар, характерно потрясали пальцами, дергали за одежду, вдруг хохотали неправдоподобно язвительно, вдруг теряли шапки, наклонялись за ними, и эти телодвижения (подъем и отряхивание шапки) заводили людей больше, чем все остальное. Наверняка кто-то думал, а почему, собственно, свалилась эта шапка, драка, что ли, в морду дали?

На планшетах висели какие-то лихорадочные листовки со множеством абзацев, что даже визуально ощетинивало текст. Боже! Как это не надоест?! Я боялся, чтобы у меня не свело челюсти от омерзения. Слушать и сходить с ума — это, пожалуй, уже одно и то же. С полным ртом слюней и напряжением я миновал этот юродивый пикет и мгновенно сплюнул в урну, набитую смерзшимися газетами. Сплюнуть в урну для меня всегда было и остается большим мучением.

Я вспомнил популярного политического деятеля, у которого на заседаниях Верховного Совета возникало такое выражение лица, как будто во рту у него скопилось небывалое количество слюней, а сплюнуть незаметно затруднительно: кругом народ и телевидение. Многие полагают, что он напыщен, а он, видите ли, бедолага, сплюнуть не может.

Я плюнул и почувствовал облегчение, хотя при вдохе, поднимая голову от урны, вместе с вонью слежалой бумаги я проглотил и сырые частички какого-то непонятно благородного пепла.

Тут же за урной, за скамейкой стоял молодой человек в телогрейке и продавал бормотуху по неслыханной цене. Я бы купил, у меня бы хватило и на три бутылки, но сегодняшняя пирушка загодя затевалась меньше всего как пьянка. Тем не менее я твердо решил, что если ничего не удастся раздобыть в этом некогда добром подвальчике, перед которым я теперь замешкался, оценивающе рассматривая скучно выходящих, то, прости меня бог, мне ничего не останется, как быть благодарным продавцу в телогрейке, тем более что его непроницаемая белоглазость мне показалась душевно знакомой.

В магазине было невероятно сухо (словно все входили с чистыми подошвами) и безлюдно, что сразу же меня разочаровало. Еле слышно, словно за стеной, звучала какая-то трогательная классическая музыка. Кажется, Шопен, которого я неизгладимо забываю.

На полке у стены, сквозь которую так ядовито изысканно лилась чья-то музыка, стояли коричневые бутылки коньяка, прижимающие ценники с вполне удобоваримыми цифрами. Я не поверил и вгляделся в буквы: те ли? Нет, действительно, детскими закорючками было выведено “руб”.

— Без талонов? — спросил я, перенимая вкрадчивый такт мелодии и почти механически помня рутину торговли.

— Ага, — миролюбиво сказала небольшая женщина с серыми зубами, с участливыми синими глазками.

— Невероятно, — сказал я.

— Ага, — ответил ее до предела тонкий голос, как у птички.

Я с удовольствием выложил за бутылку коньяка с незапомнившимся названием ровно столько, сколько нашлось в моих карманах.

— Ага, — согласилась женщина-синичка с моим “спасибо”, и ее взгляд наполнился пришибленной похотью и обманами.

Мне осталось нащупать в кармане проездной билет и налегке, с грифом везения выйти наружу.