Время сержанта Николаева

Не голос ли зловонной безысходности стравливает мои впечатления с воспоминаниями? Не права ли Елизарова, говоря, что я недобрый? Помолчу, послушаю, как пустынно идут часы-будильник. Я думаю, что Соколов, кроме прочего, олицетворяет наш извращенный эротизм со всеми его полутонами, мерзостями, нежнейшим изнурением, который в другое время (я банально ненавижу свое) без передышки подстегивал бы нас к изысканным пробам благородства.

То ли трех-, то ли четырехкомнатная квартира Елизаровой, которая в студенческое прошлое благодаря огромности и запутанности помещений была чрезвычайно удобной для молодежного содома (куда-то исчезали родители с внучкой, уезжал муж), теперь по тем же обстоятельствам выглядела каким-то пустующим архитектурным кишечником, с пылью, холодом, теменью, гладко лежащими на креслах накидками, незашторенными окнами, проваливающимися шагами. Только эхо еще не гуляло в обнимку с жутью. У присутствующих, где бы они ни находились (на кухне — у Пащенко, вспарывающего банки, Елизаровой, Женечки; в большой комнате — у всех остальных; кроме Майи — в коридоре с телефоном и меня — у книжных стеллажей в соседнем полукабинете-полуспальне), ожидание выпивки нагнеталось ознобом и неуютностью. Начать и кончить.

Комов уже хлопал в ладоши и торопил всех собраться. Феликс с Ибрагимовым грубо приставили стол к дивану и немного примяли пуристскую юбку вскрикнувшей на них Францевны. Соколов именно в тот момент назвал ее черную, ниже колен, бархатную юбку пуристской.

Я различил на полке знакомую фактуру книги Розанова, точно такой, какая была у меня дома. Не кажется ли вам симптоматичным, когда одна и та же книга витает одновременно по всей стране? Я не думаю, что это собственность Елизаровой, скорее всего — ее папы, так никогда и не увиденного мной. Деликатнейшего или замордованного.

Чтобы заглянуть еще в одну комнату, я прошел мимо Майи, монотонно и медоточиво заклинавшей трубку телефона. Голосок ее был, как и прежде, тонюсенький. Таким же узеньким и сияющим был ее ротик. Осмелюсь вообразить таким же узким и отзывчивым ее потайной тоннель. Если я не ошибаюсь, Майя осталась недотрогой для Феликса и доступной для Пащенко. Феликса я помню умирающим, готовым на кастрацию от лошадиной любви к ней. Так я прошел все комнаты и ни в одной не увидел новой, разрекламированной работы Феликса “Нагая Елизарова”. Если бы такая картина в действительности была, она бы была на видном месте.

Наконец, вереница из закусок упоительного периода полуголода и заключительного пира (Елизарова — с винегретом и шпротами, Женечка — с вареной колбасой и килькой в томате, Пащенко — с хурмой и маринованными грибами) прошла в большую комнату, где их встретило спланированное “браво”.

— Чего стоишь? На, неси, — сказал деловитый Пащенко, передавая мне хурму и тарелку с сопливыми маринованными грибами. — Я — за компотом на запивку.

И он тут же вернулся с лиловой жидкостью в графине, пока я искал на столе место для грибков.

Расселись с удовольствием предвосхищения и полной готовности. Приятно было помогать друг другу протискиваться, поддерживать за локти и спины, говорить при этом шалости и припоминать при этом некоторые острые, щемящие осязания.

Только теперь я обратил внимание на то, что все уже были в подпитии, а Феликс даже успел проспаться. Пащенко дотянулся до выключателя и оставил горящей одну лампочку в люстре. Это прибавило не комфорта, а мельчайшего беспокойства. Некоторое время решали, кому что пить, так как выбор получился на удивление богатый. Только Майя отказалась от крепких напитков в пользу мужчин. Францевна, принципиально пьющая, заявила сразу: “Водку”. Я ее понимаю. Водки на столе было действительно больше, и она пока была крепче вина.

— Я, пожалуй, коньяк. Женечка, ты тоже? — сказала хозяйка дома.

По всей видимости, некрасивая Женечка, немногословно девственная и подхихикивающая в ладошку, становилась очередной наперсницей Елизаровой, которой не удается жить без сватовства, мероприятий и в силу этого без все новых и новых названных сестер. Помнится, и моя жена ходила в этой роли. По сторонам от меня сидели Пащенко и Францевна, опасные соседи. Пащенко искуснее других вскрывал пробки (“бескозырки” он их называл) и уже что-то показывал Женечке (тонкую пленку из-под пробки).

Я подумал и предпочел тоже водку, не потому что коньяк был в единственном числе и был куплен мной, а потому что болезненно переношу смешение жанров. Кажется, водка с разведенным спиртом — не такая уж ахинея. Тем более что эти процедурные опасения яйца выеденного не стоят в сравнении с солнечным моментом выпивки, когда по законам загула я иду на все.