Время сержанта Николаева

В застолье всегда любопытно начало, первая стопка, первая реплика. Иногда оно выходит особенно чопорным, как подъем государственного флага. Главное — не отступить от исторических традиций, не ляпнуть какую-нибудь глупость, когда внимание у всех трезво и обостренно, добропорядочно перечокаться со всеми (не мешкая перед рюмкой неприятного тебе человека или тайной пассии), не надругаться над самим потреблением (упаси вас бог подавиться, поперхнуться, закашляться или процедить гадость сквозь сомкнутые зубы). Выпить надо так первую рюмку, чтобы это напомнило знобящий забег в море. Хватить.

— Больше ждать никого не будем. Да? — сказал Комов, чувствительнее других переживающий заминки. — Сами виноваты. Мы компания старая и давно не виделись, поэтому предлагаю “со свиданьицем”. А второй тост за дам-с и, конечно, стоя.

— А я предлагаю, — сказал Соколов в общем шуме поднимающихся рюмок, улыбок, приготовившихся гримас лица, — первый тост “со свиданьицем с дамами-с”. Таким образом, исключается второй тост и не надо вставать.

— Ладно, пьем. Со свиданьицем! — прикрикнула Францевна и сдвинула свою рюмку с моей.

На фоне всеобщих ляпсусов и у меня немного зависла рука, когда я чокался с Елизаровой. Она смотрела в сторону, на Ибрагимова, когда я обмишурился.

Я совершенно не мог вспомнить, как начиналась вчерашняя попойка с Горкиным. Возможно, с провозглашения “за дружбу”, “за добрососедские отношения”. Думаю, такое начало могло бы украсить любой зреющий конфликт. Меня одолевает стремление к нелицеприятности, якобы заботливо подводящей не к скандалам, а к новому витку непознаваемой, томящей взаимности. Мне, естественно, пришла мысль о цели сегодняшнего сбора, и я обратился к Францевне, уже воздевшей руку ко рту. Ее ухо было мясистым и белым, в первых пористых морщинах.

— Какая к черту цель? — немного подумав, сказала она с дальнейшим вдохновением. — Ты же умный мужик, Юра. Ты же знаешь, что нет никакой цели и не было никогда. Тем более сегодня. Все со свистом летит в тартарары. Пьем. Ты мне всегда нравился как человек. Не то что эта шантрапа, — добавила она даже громче, чем начала.

— Понял, — смирился я (благодарное занятие — пробуждать энергию назидательства в собеседнике) и выпил морозный кубик водки, приятный, как какая-нибудь алхимия. Далеко не знобящий забег в море.

— Подай мне грибочки. Благодарю, — попросила внимательно нахохлившаяся Францевна, старшая моя однокашница. Она начинала считать себя ответственной за мой сегодняшний декаданс.

Я в третий раз встретился с грибочками, как с родными, и еле-еле столкнул их с маринадом в масляных звездочках на тарелку Францевны. Тарелки были все разномастные.

За столом возник обычный русский симпатичный сумбурный, речитативный гул застолья. Ели и говорили, и неважно, что это было — килька и предсказание бесчинств, главное — это сердечно веселило. Радость, гоношение, триумфальное желание напиться. Помни, как предостерегала жена: “Не пей, козленочком станешь”.

Милая Францевна, бывшая немка, с недобитой непримиримостью рассказывала мне о борьбе со своей школьной директрисой (в ответ на мои жалобы), которая и ретроградка, и взяточница, и наушница, и просто гадкая нимфоманка, поглядывающая на гульфики десятиклассников.

— Как ты сказала? — подслушал Соколов. — На гульфики десятиклассников? О, это очень актуально. А?

— Да, именно. Надо выпить, — согласился Феликс и вытянулся во фрунт в джинсах, сжимающих его тело до рельефности. Феликс всегда был потягивающимся красавцем.

В спешке не было ничего превратного. Я не могу кого-нибудь из нас упрекнуть в алкоголизме. Все служило поводом к роскошной ясности, к вспышке солнца.

Я с удовольствием подчинился тосту и проглотил крупную, обволакивающую душу слезу. Было видно, как потихоньку нерукотворно стал покачиваться кулон на груди Майи.

— Францевна! — громко сказал Соколов, у которого опьянение начиналось с мыльных глаз. — Я всегда говорил, что ты удивительно похожа на английскую королеву. Такая же волевая лепка лица. А руки, а челка. Позволь мне называться твоим сыночком?

Он говорил и целовал руку Францевне, небрежно наполнял рюмки ей и себе, обливая свои красивые пальцы.

— Тоже мне, принц нашелся. Не лей, раззява.

— Мы тоже хотим, — сказал сидящий рядом с Елизаровой Ибрагимов.

— Пользуясь нахальным прецедентом Соколова, пью за примечание к тосту номер два — за хозяйку дома. Пьем только мы с хозяйкой, суверенно.

Комов хохотал с Майей, целуя ее кулон на закуску. Женечка пила незаметно, сквозь кисловатую улыбку, кивая Пащенко. Кожа на ее шее, под воротником блузки, приютила два прыщика. Пащенко вскрыл еще одну бутылку и, привлекая внимание Женечки (если бы не растянутые ноздри, в которых она, видимо, постоянно ковыряется, она была бы милее), снимал аккуратными пальцами пленку с горлышка. Поискал, куда положить, что-то смешное сказал Женечке и сунул пленку в карман своей рубашки с игривой важностью.

На стене висела старая картина Феликса, которой, кажется, уже промывали косточки, “Майский сад” (взбитая гора ваты).