Время сержанта Николаева

Я стоял в дверях и думал, что Миллер мне всегда представлялась девушкой, великолепно различающей приливы и отливы противоположного пола. Все годы я верил, что у нее есть стереотип мужчины, которым она будет упиваться, выжимая из него последние соки. Однажды я был свидетелем, как она цокала язычком от удовольствия при виде смуглого, скуластого, мускулистого парня со старшего курса.

Не скрою, сообщение Пащенко, исполненное провокации или пьяного абсурда, застигло меня на полпути: то ли сбило с колеи, то ли водрузило на нее. Я не мог сообразить, хорошо или плохо ее несчастье. Конечно, плохо, если это вообще не миф.

Пластинка оказалась не вечной и вскоре прекратилась, как отупение. Елизарова, размашисто потягиваясь от зевоты, включила ошпаривающий свет, и все, нещадно жмурясь, подошли к столу. Допивали остатки спиртного, путаясь в рюмках. Мне опять досталась водка в чужой рюмке.

Свет опять торопливо померк одновременно с наигрышем. Может быть, я одним из первых угадал медленный танец и чуть ли не через стол схватил руку Миллер. Она повиновалась без радости и жеманства, еще несколько секунд в другой руке удерживая бокал с недопитым вином. Я взял у нее этот бокал и допил залпом, что тоже ее оставило равнодушной. Наконец, когда я уже вел ее за горячую и в некоторых точках пульсирующую талию, я сообразил, что ее равнодушие болезненно напускное.

Она вскинула мне на плечи полные и совершенно безучастные руки, правда, одна ее ладонь сползла почти что на мою грудь (от чего я немного напрягся), что мне крайне льстило. Она смотрела исключительно в сторону, но что еще было лестным, так то, что она прислонилась ко мне настолько плотно, насколько не позволила себе и Соколову (голову даю на отсечение) в предыдущем танце. Она держалась настолько близко ко мне, впритык, что я не мог осознать ее контуры.

Меня возбуждали ее лицо и слова Пащенко о ее ногах, растущих из подмышек. У нее был замечательный нос с гордой и горькой горбинкой, под стать ему короткая, резкая стрижка, ничего не значащие губы; все это делалось неотступным.

Ее взгляд не сменил (допустим, на недоумение) поддельную задумчивость даже тогда, когда она стала натыкаться на мое буквально твердое, как локоть, как предмет, влечение. Напротив, она нисколько не досадовала на жанр медленного танца с его скудостью движений и материальностью пыла, который легко можно было замолчать, извлекая из этой утайки какое-то свое удовольствие.

Вокруг нас танцевали с той или иной степенью фривольности и ехидства Соколов с Елизаровой, Пащенко с Женечкой, Ибрагимов с Майей. На балконе хохотали Комов, Феликс, Францевна и Худобин.

Когда закончилась музыка и Миллер мгновенно отпрянула от меня, я постарался как можно быстрее ретироваться на балкон к веселой компании, скрывая нелепостью походки свои заметно вздыбившиеся штаны. На холоде они в два счета пришли в норму.

— Брр, я окоченел. Так, пожалуй, воспаление легких схватишь, — сказал содрогающийся Худобин и, увлекая Комова, нырнул в комнату, где громогласно убирали посуду со стола. За ними — и железный Феликс.

Ирина из глубины комнаты смотрела на окна, пока ее не подхватили заледеневшие руки трех возвращенцев. Я повернулся к перилам, где, укутавшись в кофту, стояла курящая английская королева Францевна, с пластами немолодой спины.

Снизу доносился слякотный, шипящий гул шоссе. Трудно было определить темный, мерцающий метраж до земли. Копеечные звездочки усугубляли сырую лиловую тьму. Выпитое нисколько не исключало душераздирающий страх высоты. Непроницаемость высоты не компенсируется непроницаемостью души.

— Давай замерзнем здесь, Францевна?

— Нет, спасибо. У меня еще много дел.

— Напрасно, чертовски приятная вещь.

— Вот о чем я хочу тебя предупредить, — зашептала Францевна, не оборачиваясь ко мне, что, видимо, должно было придать значительность и индифферентность ее словам; она считала себя обязанной опекать в этот вечер мое поведение. — Чего ты хорохоришься, мальчик? Уже все решено и предопределено. Не путай карты и не мучь себя. На сегодня расписание пар следующее: Соколов — Миллер, Женечка — Пащенко, Ибрагимов — Майя, Елизарова и ты. Все со всеми согласовано и упорядочено. Чудесный расклад... Чего молчишь?

— А остальные?

— Бога ради. Никто никого не принуждает. Все вольны поступать так, как им заблагорассудится. Но лучшего соотношения на сегодня быть не может. Согласись. Возможно, потом будут другие варианты. И, возможно, очень скоро. А остальные? — тут Францевна вздохнула (ее лицо было в душном сумраке, ничего не разобрать, кроме телесного запаха спирта, несмотря на то, что она все-таки повернулась ко мне). — Остальные — антураж. Ничего не попишешь. Комов сейчас скатится в угол и до утра будет декламировать стихи. От бесчувствия и обиды. Худобин страшно болен, не стоит кощунствовать. Феликс куда-то торопится. Но я надеюсь, что он проводит меня хотя бы до моего квартала. Сам понимаешь, одной идти теперь жутко по ночному городу. Вот такие дела, Юра. Привет Танюше. Жаль, не встретились. Неплохо посидели, согласись.