Время шаманов. Сны, дороги, иллюзии

Вместо ответа Чимеккей запел одну из тех песен, которые я слышал уже много раз, но впервые он запел её не вполголоса, а в полную силу лёгких. Протяжный напев тувинской народной песни разлился над окружающей степью. Голос Чимеккея, сильный грудной баритон, был словно поставлен в консерватории опытными мастерами-педагогами, однако в нём не было той холодной – «профессиональной» – академической составляющей, которая делает исполнительское мастерство оперных певцов достоянием узкого круга почитателей-знатоков. Наоборот, его голос был естественным голосом человека, который раскрыл в себе эту способность и осознанно развил её, проявив в своём голосе незнакомые европейскому уху обертона.

Хотя я и не понимал слов, но мог чувствовать смысл песни, которая разливалась как степь и была частью этой степи. Я закрыл глаза, и мне представились огромные табуны лошадей, пасущихся на сочных зелёных пастбищах, жаркий ветер, несущий пыль и песок пустынь, пахнущий дымом заваренный на молоке чай, наливаемый молодому пастуху его юной женой, треск горящего хвороста в очаге, тяжёлая поступь копыт лошадей, идущих с водопоя.

Всё это было настолько явственно, что мне показалось даже, что земля подо мной сотрясается от конских копыт. Я открыл глаза и в испуге вскочил на ноги: в метре от меня и вправду стоял огромный вороной конь с всадником.

– Экии.

Голос раздавшийся, как мне показалось, чуть ли не с высоты трёх метров, заставил меня понять, что всадник этот вовсе не мираж, а, видимо, подъехал в то время, пока звучала песня.

– Здравствуйте, – всё ещё не опомнившись от изумления, ответил я, глядя на фантастически колоритную фигуру всадника.

Высокий, длинноногий и статный вороной конь служил своего рода постаментом не менее высокому, как мне почудилось, всаднику, сидевшему в коричневом кожаном седле изумительно прямо и совершенно свободно. Одет он был в обычную полевую одежду, на ногах надеты кожаные сапоги с загнутыми носками. Голенища этих сапог располагались на уровне моего лица, из правого сапога выглядывала деревянная рукоятка ножа. Лицо его было лицом воина с удивительно правильными, можно даже сказать, породистыми чертами, а когда всадник одним лёгким движением соскочил с коня, я увидел, что он и вправду очень высокого роста и могучего телосложения. Широкие плечи, мощная шея, благородная осанка и соответствующее ей полное внутреннего достоинства поведение, всё это вызывало подсознательное уважение. Разговаривал он тоже неторопливо. Этот человек излучал силу, которая чувствовалась без всяких слов. Когда же он пожал мне руку, осталось ощущение, что она побывала в гидравлическом прессе. Он поздоровался с Чимеккеем и сказал:

– Издалека слышно, как вы поёте. Вот я и приехал. Меня зовут Демир. Сыновья мои потом подъедут.

Он присел возле Чимеккея, положив на землю свитую из тонких кожаных ремешков плётку. После непродолжительной паузы он сказал Чимеккею:

– Ты хорошо поёшь. Как настоящий хоомейжи.

– Я и есть хоомейжи. То, что я умею хорошо, так это петь.

Я подумал, что Чимеккей, пожалуй, умеет делать и ещё кое-что, однако, промолчал.

– Продолжай, пожалуйста, – Демир с уважением посмотрел на Чимеккея, – извини, что помешал. Спой что-нибудь, а я, может, подпою тебе. Тоже люблю петь.

Вдруг, что-то вспомнив, он одним движением вскочил и, подойдя к своему коню, достал из притороченной к седлу большой холщовой сумки необычный двухструнный инструмент:

– Вот, у меня даже игиль есть. Всегда с собой его вожу. Иногда в степи сяду на пригорок, сам играю и пою песни.

Он застенчиво улыбнулся и протянул игиль и смычок Чимеккею. Тот принял их очень осторожно, взяв инструмент двумя руками, он осмотрел сделанный из кедра гриф, корпус, сделанный из лиственницы с натянутой вместо верхней деки кожей – резонатором, смычок с натянутым на него тонким тёмно-коричневым конским волосом. Головка грифа была украшена изящно вырезанной из дерева головой коня.

Меня всегда удивляло уважительное, даже можно сказать, деликатное отношение Чимеккея ко всему, чего он касался, будь то предметы домашнего обихода, музыкальные инструменты или человеческие чувства. Хотя я уже знал, что уважительность и, если можно так сказать, тонкость межличностных отношений является характерной чертой тувинцев как народа и воспитывается в них с пелёнок, тем не менее, деликатность Чимеккея выглядела очень необычно в наше не отличающееся сантиментами время.

Расположив инструмент между скрещённых коленей, подобно маленькой виолончели, он мягким движением провёл смычком по струнам, которые зазвучали глубоким ровным звучанием, отдалённо похожим по тембру на звук альта. Это звучание удивительно гармонировало с окружающими нас просторами. Звук перерос в мелодию, которую я никогда не слышал раньше, и Чимеккей запел удивительным «рычащим» голосом:

– Алдан четкен чылгымнын

Алызы кайдал, Конгурей?

Алды кожуун чонумнун

Аалы кайдал, Конгурей?