Время Сигизмунда

Вечером шляхтич вздрогнул, всё отчётливей и отчётливей слыша приближающиеся человеческие голоса и лай собак. Это были голоса детские, озорные, весёлые. Они остановились недалеко от пещеры и до ушей спрятавшегося беглеца отчётливо доходили слова. Собака завыла, он услышал топот поблизости, потом увидел её голову и глаза, искрящиеся в отверстии.

Не обращая внимания на призывы детей, собака упорно лаяла на волчий труп и на человека, на которого наткнулась, пока не привлекла внимание детей.

Более смелый татарин, постарше, около девяти лет, наполовину нагой, несмотря на мороз, прикрытый только куском овчины, заглянул, крикнул и начал звать товарищей. Их было так много, что, несмотря на то, что это были дети, он, слабый, не мог от них защищаться, а притом помогающая им собака и близость турецкого поселения отнимали у него всякую надежду ускользнуть.

Затем дети окружили пещеру, натравливая собаку на несчастного, кричали ему, бросали в яму камни. Один из них побежал в деревню за старшими. Так неожиданно окружённый беглец в отчаянии хотел пробиться, удрать, но сил не было; он поднялся, его ноги задрожали, он упал на камни. В мгновение ока подбежали люди из деревни с бичами, с палками, с верёвками, вытащили его и среди радостных детских голосов погнали к Хаджи-Дере.

Проданный на следующий день турком (которому принадлежала собака, а скорее, на дворе которого она грызла кости), притороченный к татарскому коню, шляхтич шёл степью к Куяльницкой балке, где был аул, жилище его нового господина.

В широкой и удаляющейся к морю долине, посередине которой протекал узкий ручей, к югу заканчивающийся Лиманом, стояла татарская деревня.

На некотором расстоянии друг от друга стояли круглые шатры, разной величены, серые, так устроенные, что их можно было положить на повозку и перевозить с места на место. Сверху поднимающийся люк на шнурке выпускал дым огня, несколько столбов, вбитых в землю, поддерживали эту постройку. Внутри бедно. Ведро с водой с одной стороны двери, ведро с перебродившем молоком кобылы — с другой. Посередине огонь с казаном, подвешанным на жердях, вокруг сидения, немного оружия, кожухи, мешки с мукой, мешки с сыром, верёвки и лыко — вот и всё. Женщины у татар, как и у других народов восточного происхождения, были почти невольницами; здесь, однако, у них было гораздо больше свободы, чем у турок. Входили и выходили свободно без препятствий, смешивались с мужчинами, иногда даже шли на войну.

У нового господина Надбужанина содержали немного мягче, кормили той же пищей, что господ и лошадей (пшённой мукой), он вращал жернова, носил воду и выполнял другую более или менее тяжёлую домашнюю работу. Хозяин ждал только время и возможность, чтобы его сбыть.

То была только первая половина жизни в неволе Надбужанина, который вскоре был продан в Стамбул, десять лет провёл на султанских галерах, вместе со многими другими собратьями.

Однообразно текла жизнь пленника, прикованного к скамье, поднимающего до изнеможения весло, пока плётка надзирателя не выбивала из него оставшиеся силы. Назавтра то же самое, всегда то же самое.

Одним из важнейших событий в жизни Надбужанина было то, что его приковали к одной лавке рядом с ксендзем, родом из Польши, который был схвачен морскими разбойниками, продан в Стамбуле, попал на галеру, хотя сил не было.

Этот ксендз был послан Богом, дабы поднять измученные умы, чтобы оживить их высшей надеждой и давно отвыкших от религиозной жизни вернуть к ней утешениями веры. Сам работая с другими, вместо того, чтобы стонать от ран и труда, ксендз Марек делал всё, чтобы подсластить участь собратьев.

По очереди красноречивый, вдохновенный, исполненный чувства, потом весёлый и спокойный, своим пылом и безмятежностью души он поднимал упавших к ноющих. Казалось, раб не чувствует своей неволи, так сильно он верил в иную жизнь, в награду за могилой, и вливал эту веру в товарищей. Больной, близкий к смерти, он делил время отдыха на молитву и запрещённые науки.

Одной лунной ночью, прекрасной и тихой, галера плыла по мраморному морю, когда Марек упал на своё весло и, сложив руки, начал кричать:

— В руки Твои, Господи!

Надсмотрщик спал, наш шляхтич, находящихся ближе всех, бросился к нему; он умирал. Это была прекрасная смерть! Такая спокойная, так верящая в радостное пробуждение, без слёз по миру и оторванная от него! Из долин ветер приносил аромат цветущего жасмина, тамариска и акации, море было тихим, волны мерцали фосфорическим блеском, галера медленно плыла, вдали на сапфире небес белел Стамбул высокими минаретами своих мечетей и длинными стенами султанского сераля, на которых темнела россыпь деревьев; дальше чёрные кипарисы кладбища грустно шумели среди белых могильных камней. Было тихо, он умирал и молился.

А, оглядевшись вокруг, он сказал слабым голосом своему товарищу:

— Я сохранил у себя бумаги, важные документы для одной семьи, я умираю, моё тело выбросят в море; возьми их, сохрани, может, когда-нибудь, более счастливый, ты вернёшься на родину, отдай их, кому служат, может, другому…